В. Я. ЭФРОН
Милая Вера,
Только что отправила Вам Сережину телеграмму. Он выдержал все письменные экз - 4 яз и 3 матем. Очевидно, выдержал, тк кк директор на вопрос Лидии Антоновны, кк он держит, сказал: «хорошо».
Числа 20-го июня, или 25-го он будет в Москве. Очень хочет повидаться с Петей. Где он сейчас, был ли у него Манухин, возможно ли излечение рентгеновскими лучами? Кк его самочувствие - внутреннее? Безумно жаль его!
Если ему это может быть приятным, передайте, что Ахромович в письме ко мне восклицает о нем: «Какой это очаровательный человек!»
Мы с Алей уезжаем 1-го в Коктебель и пробудем там всё лето. Дра очень советуют для Али морской воздух и солнце.
Сережа по приезде в Москву пойдет к Титову. У него плохо с сердцем, вообще он истощен, но не тк плох, кк мог бы быть из-за экзаменов. Обещал мне беспрекословно исполнить совет Титова, или др специалиста, - ехать именно туда, куда его пошлют, и на столько времени, сколько окажется нужным.
Др, смотревший его, сказал, что на военную службу его ни за что не возьмут из-за сердца, но что затронутая верхушка его вполне излечима.
Об Але: она выросла до неузнаваемости и хороша, кк ангел. Лицо удлинилось и похудело, волосы почти везде русые, только с боков еще несколько прежних белых прядей.
Говорит она наизусть коротенькие стихи и сама составляет фразу. Напр, сегодня она сказала: «Кусака будет мыть ручку». Видя, что идет дождь, она возмущенно воскликнула: «Дождь пи сделал!» (т. е. за маленькое). О себе она говорит частью в первом, частью в третьем лице. Напр: «Хочу купаться», «Пойду сама», но вдруг такие неожиданности: «Дай, пожалуйста, купаться».
Когда что-нб просит, всегда прибавляет «пожалуйста». - «Дай, пож, розочку», или бублик, или кубики. Любит смотреть картинки и рассказывать их содержание. Характер идеальный: ни слез, ни капризов. Меня любит больше всех. Я с ней почти целый день, гуляем, заводим шарманку, смотрим картинки.
Няня у нее слегка вроде Груши: молодая (16 л), веселая и легкомысленная, но сейчас это не опасно, тк кк Аля с ней находится сравнительно мало. У Али целый гардероб, масса платьев, три - даже четыре! - шляпы, 2 летних пальто, два осенних. Для Коктебеля - цветные носочки и сандалии.
О себе напишу в др письме. Я, между прочим, подстригла сзади и с боков волосы и выгляжу - по Пра много моложе, по Максу - взрослой женщиной.
Всего лучшего, милая Вера, крепко целую Вас. Передайте мой нежный привет Пете и напишите о нем. На какие деньги он лечится и хватает ли?
Напишите мне до 1-го сюда, после 1-го - в Коктебель. Уезжаю тк рано из-за неприятности с Рогозинским.
Целую тебя и Петю - буду в Москве через четыре недели.
Манухин делает чудеса - так хочется, чтобы Петя попробовал Рентгеновских лучей.
Выехал бы сейчас в Москву, да не могу из-за экзаменов. Как только кончу - приеду.
Передай П самые нежные слова. Не пропустите время для операции, часто только она может помочь. Прости, Верочка, что не приезжаю.
Куда писать? Пиши почаще о П. Где Лиля?
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
Дорогая Пра,
Хотя Вы не любите объяснения в любви, я все-таки объяснюсь. Уезжая из Коктебеля, мне тк хотелось сказать Вам что-нб хорошее, но ничего не вышло.
Если бы у меня было какое-нб большое горе, я непременно пришла бы к Вам.
Ваша шкатулочка будет со мной в вагоне и до моей смерти не сойдет у меня с письменного стола.
Всего лучшего, крепко жму Вашу руку.
Марина Цветаева
P. S. Исполните одну мою просьбу: вспоминайте меня, когда будете доить дельфиниху.
И меня тоже!
Сергей Эфрон
Е. Я. И В. Я. ЭФРОН
Вера и Лиля!
Сейчас мы в Мелитополе. Взяли кипятку и будем есть всё то, что вы нам приготовили. Привет.
Анализ стихотворения Цветаевой «Легкомыслие милый грех»
Стихотворение «Легкомыслие! - Милый грех» написано 3 марта 1915 года. Для юной Цветаевой это был период романтики, полный противоречивых устремлений, эгоистичных суждений, внезапных решений… Стабильность семейных отношений привела к охлаждению чувств между супругами, когда-то вдохновляющих ее на поэтическое творчество.
Утраченное вдохновение поэтесса стала искать вне дома, в кругу многочисленных в то время друзей и поклонников. В 1914 году она знакомится с поэтессой Софией Парнок, в которой обретает умную собеседницу и духовную подругу: они вместе путешествуют, посещают творческие и молодежные встречи, развлекаются как две свободные женщины. Для обеих поэтесс 1915 год был наиболее плодотворным. В этот период, кроме цикла «Подруга», посвященном Парнок, Марина Цветаева пишет множество прекрасных стихов, исполненных жизненной силы, легкости и уверенности в себе. В 1916 году Цветаева снова возвращается к мужу, с которым ее связывают истинные чувства и общая дочь Ариадна, а дружба с Софьей Парнок постепенно сходит на нет.
При жизни Марины Цветаевой стихотворения этих лет редко появлялись в печати. В 1919 году поэтесса собиралась издать книгу «Юношеские стихи» 1913-1915 годов, но предреволюционные события и сама революция разрушили ее планы. Сборник издан не был.
Это стихотворение посвящено женщинам, которые в силу своей утонченности не могут утвердиться в современной жизни, выстоять, а порой - и выжить в ней. Жизнь - не место для слабых! Поэтесса делится своим секретом выживания: когда нельзя изменить жизнь и людей - можно научилась не принимать ничего близко к сердцу, не замечать того, что способно причинить боль, не зацикливаться на боли, которая уже была испытана. Марина Цветаева называет свой секрет легкомыслием, но в данном случае речь идет о легкомыслии умышленном, избирательном - о способе защиты, как сказали бы психологи.
Считается, что легкомыслие - отрицательное качество личности, выраженное в необдуманности, неосновательности, незрелости и так далее. Но это качество имеет огромное множество степеней! В легкой степени оно не только не вредно, но даже полезно. Женский артистизм породил такое понятие как «напускное легкомыслие», за которым умные и деловитые женщины, умеющие глубоко и ясно мыслить, прячут свои истинные чувства и привязанности.
Стихотворение похоже на правило, выстраданное день за днем. Многие фразы из него давно уже стали крылатыми. Оно популярно и любимо, и за сто лет своего существования помогло не одной сотне девушек.
Данное стихотворение представляет собой монолог лирической героини, обращенный к одному из качеств своего характера - к Легкомыслию. Образ Легкомыслия героиня олицетворяет до уровня своего спутника и даже учителя («научил не хранить кольца»). Она ясно дает себе отчет, что это качество и «враг» ее, и «грех», но оно является для нее и лучшим другом, перевешивая этим все свои недостатки.
Произведение состоит в основном из понятий и действий, именно поэтому такое важное значение приобретает единственный эпитет, употребляющийся трижды подряд:
Легкомыслие! - Милый грех,
Милый спутник и враг мой милый!
В Малом академическом словаре русского языка слово «милый» имеет множество положительных определений: славный, хороший, приятный, привлекательный, родной, дорогой и так далее. Все недостатки своего легкомыслия лирическая героиня намеренно сглаживает определением - «милый», которое само по себе подразумевает не только положительный смысловой подтекст, но и положительное отношение. Выражение «милый спутник» звучит естественно, «милый грех» - звучит невинно, но выражение «МИЛЫЙ ВРАГ» содержит в себе взаимоисключающие понятия. Это сочетание является в стихотворении источником всех последующих противопоставлений: стебель-сталь и начало-конец.
В целом все стихотворение представляет собой метафору - нельзя разговаривать с тем, кого не существует в действительности. Легкомыслие - персонаж неодушевленный! Поэтому в стихотворении так много скрытых образных сравнений, типа «ты в глаза мне вбрызнул смех, ты мазурку мне вбрызнул в жилы». В нем содержатся и явные сравнения («как»). В основе всего стихотворения лежит противопоставление, которое выражается формулой - «быть как стебель и быть как сталь».
По объему это стихотворение небольшое, но оно богато стилистическими фигурами, такими как обращение, умолчание (предложение с многоточием), повторы. Кроме повторяющегося эпитета «милый» в первом катрене стихотворения есть еще один повтор-обращение «Ты», называющийся анафора (единоначатие). Этот повтор акцентирует внимание и усиливает значение сказанного. Более того, в данном контексте он подчеркивает множество достоинств легкомыслия, начиная длинный список перечислений.
Стихотворение преимущественно восклицательное: одно предложение с многоточием, два - повествовательных и четыре — восклицательных. Однако повествование только усиливает предыдущее восклицание, подчеркивая его естественность и несомненность.
Стихотворение написано трехударным дольником на основе трех — и четырехстопного анапеста. Дольник образуется благодаря пропуску слогов в третьих стопах каждой строки. Исключение составляет третья строка первого катрена, где - два пропущенных слога (во второй и третьей стопах).
Рифмовка - перекрестная (АВАВ). Рифма в большинстве своем точная: грех-смех, милый-жилы; кольца́-конца́, венчала-начала; сталь-печаль, можем-прохожим.
Поэтическая фонетика в стихотворении представлена не ярко. Бросается в глаза только обилие сонорных согласных, то есть непарных звонких звуков: [л] - 20 звуков, [н] - 18 звуков, [м] - 15 звуков. Их количество намного превышает все другие звуки: [г-к] вместе 19 звуков, [д-т] - 16 звуков, [з-с] - 13 звуков. Это выделяет самое первое и главное слово стихотворения - «ЛЕГКОМЫСЛИЕ», включающее сразу 3 сонорных буквы. Надо отметить, что все буквы этого слова являются преобладающими. Таким образом, оно является ключевым не только по содержанию, но и по фонетическому составу.
Среди гласных звуков тоже есть значительные преобладания: [а] - 20 звуков, [и-ы] - 15 звуков. Звук [а] имеет твердый и настойчивый характер, склонный к доминированию. Звуки [и-ы] - в противоположенность предыдущему идентифицируются со звуками плача. Их отличает слабость (мягкость) и неуверенность. Это является фонетическим подтверждением смыслового противопоставления: стебель-сталь.
«СТЕБЕЛЬ» и «СТАЛЬ» - эти слова представляют собой удивительное сочетание. Они используются как антонимы, но — как омонимы очень близки по своему фонетическому звучанию, а точнее - по двум первым и последним буквам. Метаморфоза формы и содержания! Так в одной человеческой оболочке могут одновременно присутствовать совершенно противоположенные качества, активируясь каждое в свое время.
Анализ стихотворения Цветаевой «Рельсы»
Стихотворение «Рельсы» было написано 10 июня 1923 года, практически сразу после отъезда Цветаевой с дочерью из России. Навеяно оно было тяжким расставанием с родиной и не простой жизнью за границей.
Для Цветаевой характерна структурная и смысловая спрессованность поэтического письма, оригинальность, непредсказуемость. От читателя требуется немалая эрудиция и поэтическая фантазия, чтобы правильно воспринять все то, что она хотела донести.
Стихотворение «Рельсы» пропитано тоской по родине, чувством общности судьбы со всеми, кто покинул родной дом. Бытовые предметы, такие как ножницы, простыня становятся метаморфическими и наполняются трагическим смыслом. «Простыни разосланы. – Твоя!» – строчка, в которой показывается, как женщина отдается в руки судьбе. Далее ряд метаморфических образов развивают тему разлуки с родиной. Цветаева прибегает к творчеству Пушкина, в стихотворении присутствует реминисценция из стихотворения «Бесы», чтобы показать мотив изгнания, покорности року.
Обращаясь к библейским сюжетам Цветаева вспоминает жену праведника Лота, которая не смогла не оглянуться, уходя из Содома, на родной очаг и застыла соляным столбом:
«Высящаяся… Женою Лота
Насыпью застывшие столбы…»
Также Цветаева вспоминает древнегреческую поэтессу Сафо. Она тоже была вынуждена покинуть свой город. И трудно представить поэтессу, потерявшую голос, потому что слово – это способ ее существования. «Обезголосившая Сафо плачет, как последняя швея…» – этот образ придает общечеловеческий масштаб трагедии русской женщины.
«Плач безропотности! Плач болотной
Цапли… Водоросли – плач! Глубок»
Эти строки показывают, как женщины переносят горе. В безмолвии, в крике, в слезах.
И самое страшное – это мысль о самоубийстве:
«Растекись напрасною зарею,
Красное, напрасное пятно!
…Молодые женщины порою
Льстятся на такое полотно.»
Решаются на этот шаг не все, но некоторые не в состоянии пережить сложившуюся жизненную ситуацию. И видят решение своих проблем в таком шаге. Вот так в цветаевских метафорах показана трагическая судьба женщины, покидающей родные края.
Комментарии к стихотворениям и поэмам Марии Цветаевой. Часть 4. (Цветаева Марина)
Заводские (1-2).- Написано после полуторадневной поездки Цветаевой в Прагу к мужу, учившемуся там в университета и жившему в фабрично-окраинном районе города.
Седые волосы.- Посылая это стихотворение Пастернаку в письме от 19 ноября 1922 г. Цветаева называла его своим любимым.
«Так, заживо раздав. ».- ПР, с. 48. В печатном варианте Цветаева сознательно «обрывает» стихотворение, нарочно делая мысль, выраженную в нем, как бы незавершенною. Стихотворение между тем было закончено; сохранилось два его рукописных варианта. Один из них:
Так, заживо раздав Вотчины и наряды, - Перевязи и аграф - Шагом Шахерезады,
Спускающейся в пруд Лестницей трав несмятых И знающей, что ждут Ризы, прекрасней снятых,
По выходе из вод.
А может, от длиннот Устав - до птиц, и позже - Сказки своей, все той же.
Рассвет на рельса х.- Знак: сорок человек и восемь лошадей - дореволюционная норма загрузки товарных вагонов, обозначавшаяся на их стенках.
«Не надо ее окликать. ».-ПР, с. 50. В этом стихотворении Цветаева отождествляет себя с горой, вулканом, который нельзя тревожить. Принцип подобного поэтического отождествления, осуществленный не в одном стихотворении, провозглашен ею в следующей записи 1924 г. «Бессмысленно повторять (давать вторично) - вещь, уже сущую. Описывать мост, на котором стоишь. Сам стань мостом, или пусть мост станет тобою - отождествись или отождестви. Всегда - иноскажи» («Поэзия», с. 161).
Эмигрант.- Журнал «Студенческие годы», Прага, 1925, № 8- 9. Послано Б. Пастернаку 10 марта 1923 г. с припиской: «Эти стихи непременно надо читать голосом, иначе пропадут».
Д у ш а.- Не задушена вашими тушами.- «У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни: за то, что я не как они,- писала Цветаева 27 апреля 1923 г. Л. Е. Чириковой, дочери писателя-. Это пахнет жизнью и судьбой. Это нищий перед имущими, нищий перед неимущими (двойная ненависть!), один перед всеми и один против всех. Это душа и туши, душа и мещанство. Это мировые силы столкнулись лишний раз!». Скиния - походный храм-шатер у древних евреев.
О ф е л и я - Г а м л е т у.- Над ручьевой хроникой.- Намек на то, что Офелия, героиня «Гамлета» Шекспира, утонула в потоке.
Провода (1 - 10).- Обращено к Борису Пастернаку (1890- 1960), горячая дружба с которым у Цветаевой завязалась с 1922 г. в переписке, длившейся многие годы. «Борис Пастернак для меня - святыня, это вся моя надежда, то небо за краем земли, то, чего еще не было, то, что будет» - писала Цветаева в 1923 г. Существовало около ста писем Цветаевой к Пастернаку; они утеряны, за исключением копий восемнадцати и рукописи одного, в трех частях, от 23-26 мая 1926 г. (опубликовано с сокращениями в ВЛ, 1978, № 4). В записных книжках Цветаевой (ЦГАЛИ) имеются черновики многих из них. Там же - восемьдесят четыре письма Пастернака к Цветаевой (с 1922 по 1935 г.); десять его писем 1926 года хранятся в Архиве Бориса Пастернака. Цикл «Провода» создан в самом апогее переписки двух поэтов, о которой Пастернак вспоминал: «Так много было пережито тогда совместного, меняющегося, радостного и трагического, всегда неожиданно и всегда, от раза к разу, обоюдно расширявшего кругозор» («Люди и положения».-НМ, 1967, № 1, с. 233). Пастернак, первый начавший эту переписку с восторженного отзыва на книгу Цветаевой «Версты» 1921 г. (см. об этом -Зв. 1975, № 6, с. 161-162), сохранил на всю жизнь восхищение перед ее творчеством. Он посвятил Цветаевой несколько стихотворений и вспоминал о ней в автобиографическом очерке «Люди и положения». См. также обращенные к Пастернаку стихотворения «Строительница струн - приструню. », «Сахара», «Двое», «Рас-стояние: версты, мили», «Русской ржи от меня поклон. ».
1. «Вереницею певчих- свай. » - Ариаднино: веернись. - См. коммент. к циклу «Ариадна».
2. «Чтоб высказать тебе. Да нет, в ряды. » - Наксос - остров, на котором Тезей покинул спящую Ариадну. Стикс (греч. миф.) - река в царстве мертвых.
5. «Не чернокнижница! В белой книг е. » - Как прозорливица - Самуила.- По библейскому преданию, дух умершего пророка Самуила, вызванный волшебницей, предсказал царю Саулу поражение и гибель в бою с филистимлянами,
6. «Час, когда вверху цари. »,- Вверху цари - здесь: зажигающиеся в небе звезды, отождествляемые поэтом с царями - волхвами, пришедшими поклониться новорожденному Иисусу Христу.
7. «В час, когда мой милый брат. ».- Первоначально это стихотворение начиналось в другом ритме и выражало иную мысль:
Не помню, что было сказано:
Не ветлами едешь - связями,
Державный наложник высланный! -
Не веслами едешь - смыслами.
9. «Весна наводит сон. У с н е м. ».- Кому печаль свою повем - слова из Псалтири. Рукописный вариант 3-й строфы:
Предвечную - к тебе не сметь. В хитросплетении кривизн Привычную - как птицу сеть Нас оплетающую жизнь.
10, «С другими - в розовые груд ы. ».- Ср. со следующими словами из письма к А. В. Бахраху от 25 июля 1923 г. «В плотную-любви в пять секунд узнаешь человека, он явен и - слишком явен! Здесь я предпочитаю ложь. Я не хочу, чтобы душа, которой я любовалась, которую я чтила, вдруг исчезала в птичьем щебете младенца, в кошачьей зевоте тигра, я не хочу такого самозабвения, вместе с собой забывающего и меня». Всех Рахилей - то есть всех красавиц (Рахиль - любимая жена патриарха Иакова, библ.).
Эвридика - Орф ею.- Об Эвридике и Орфее см. коммент. к стихотворению «Как сонный, как пьяный. ».- До самых летейских верховий.- Лета - река забвения в загробном мире (греч. миф.). С бессмертья змеиным укусом.- «(Эвридика погибла от укуса змеи. Змея - бессмертие) >,- это примечание сделала Цветаева на одном из экземпляров ПР. Не надо Орфею сходить к Эвридике. - Приведя эту и следующую строки стихотворения в письме к Пастернаку от 25 мая 1926 г. Цветаева пишет: «(Я бы Орфею сумела внушить: не оглядывайся!) Оборот Орфея - дело рук Эвридики. Оборот Орфея - либо слепость ее любви, невладение ею (скорей, скорей!), либо. приказ обернуться - и потерять. Все, что в ней еще любило - последняя память, тень тела; какой-то мысок сердца, еще не тронутый ядом бессмертья. все, что еще отзывалось в ней на ее женское имя,- шло за ним, она не могла не идти, хотя, может быть, уже не хотела идти. Ах, может быть, просто продленное «не бойся» - мой ответ на Эвридику и Орфея. Ах, ясно: Орфей за ней пришел - жить. Будь я Эври-дикой, мне было бы. стыдно - назад!» (ВЛ, 1978, № 4, с. 263),
Ариадна (1-2).- ПР, с 74. Ариадна (греч. миф.) - невеста Тезея, который уступает ее Дионису (Вакху). В трагедии «Ариадна» (1924) Цветаева объясняет поступок Тезея высокими причинами; поэтому, готовя первое стихотворение для ПР, она опускает последнюю его строфу, с которой в то время уже не может согласиться:
Тезей! Ты оставил! Тезей, ты как вор Оставил и губы, и зубы, и бусы. (Веленью Дибнисову распростер Подругу!) - Греми же, бессмертный позор, Тезея-бессмертного труса!
Прага.- Тянет стан.- Намек на готическую (вытянутую вверх) архитектуру города. Деворадуется - от слов молитвы «Богородице, лево, радуйся.
2. «Есть в мире лишние, добавочные. ».- Лепрозари-умов (лепрозориумов) крап - пятна проказы; лепрозорий - место содержания прокаженных. Иов (библ.)-патриарх, которого бог, желая испытать его веру, поразил проказой, лишил семьи и имущества.
2. «Стой! Не Федры ли под небом. ».- Иродиады с чубом.- Иродиада (библ.) - жена иудейского царя Ирода, научившая свою дочь Саломею потребовать у него в награду за пляску голову Иоанна Крестителя. Иерихонским грубом,- По библейскому преданию, стены города Иерихона разрушились от звука труб осаждавшей его армии.
3. «Нет! Вставший в а л. ».- Пророк оправдан. Шествие морем Чёрмным. При исходе из Египта (библ.) иудеи, преследуемые войсками египетского фараона, возроптали на своего предводителя, пророка Моисея, но тот спас их (чем и возвратил их доверие), посуху переведя их через Чермное (Красное) море. Юдифь - голову Олоферна.- По библейской легенде, Юдифь, пленив Олоферна, предводителя войск Навуходоносора, во время его сна отрубила ему голову и таким образом помогла иудеям одержать победу над лишившимся предводителя врагом.
Так вслушиваются. (1-2). 1. «Так вслушиваются (в исток. » - Последняя строфа тематики перекликается со стихотворением «Сок лотоса».
2. «Друг! Не кори меня за то т. ».- Велик бог - посему крутитесь! - Намек на библейскую легенду о том, как царь Давид, празднуя перенесение Ковчега завета, святыни иудеев, в Иерусалим, плясал перед ним.
1. «Прорицаниями рокоча. ».- Нераскаянный скрипач.- Николо Паганини (1784-1840), великий итальянский скрипач, враждовавший с церковью и умерший без покаяния. Страдивариус - скрипка (по имени знаменитого скрипичного мастера Антонио Страдивари; 1644-1737).
Хвала времени.- Вера Александровна Аренская (Завадская, сестра актера Ю. А. Завадского; ок. 1895-1930) - соученица Цветаевой по гимназии; в 20-е годы в Париже Цветаева подружилась с ней.
Ночь-ПР, с. 89 «. боюсь всего, что днем -и ничего, что ночью. (Ночью - только души! И духи! Остальное спит)» (письмо от 25 июля 1923 г.). Прокрасться Газ. «Дни», Париж, 1926, № 995, 2 апреля.
Расщелин а.- Елениной красной Трои.- Речь идет о Троянской войне, разыгравшейся из-за прекрасной Елены (сюжет «Илиады» Гомера). Сочетавшись с тобой, как Этна с Эмпедоклом.- Эмпедокл (ок. 490-430 гг. до н. э.) - древнегреческий философ и поэт; по преданию, бросился в кратер вулкана Этны, желая утвердить о себе славу, будто стал богом.
С в и д а н ь е.- В рукописях озаглавлено: «Офелия», «Лик Офелии». К горькой руте.- Утратившая рассудок Офелия раздает всем цветы, а себе оставляет руту как символ скорбного воспоминания.
«Рано еще - не быть. » - ПР, с. 95. Четвертая строфа, от которой Цветаева отказалась:
Раны - на целый Рим Вам не уступит мать. Как уступить другим Так от тебя страдать?
«Строительница струн - приструню. ».- Это стихотворение, как и «Сахара», обращено к Б. Л. Пастернаку (см. цикл «Провода» и коммент.).
Рельс ы.- Пушкинское: сколько их. - Из стихотворения А. С. Пушкина «Бесы». Женою Лота. застывшие столбы.- По библейскому преданию, жена праведника Лота была превращена в соляной столб за то, что, покидая родной город, нарушила запрет и оглянулась на его стены. Сафо. плачет. - По преданию, древнегреческая поэтесса Сафо (конец VII - начало VI в. до н, э.) покончила с собой из-за неразделенной любви к юноше Фаону.
Час души (1-3). Обращено к А. В. Бахраху, молодому критику, написавшему рецензию на книгу Цветаевой «Ремесло». См. также обращенные к нему стихотворения: «Сок лотоса», «Наклон», «Раковина», «Заочность», «Письмо», «Минута», «Клинок» Сохранилось более двадцати писем Цветаевой к Бахраху; два опубл.- НМ, 1969, № 4.
«В глубокие часы души. все мои опыты, все мои старые змеиные кожи - падают» (письмо Цветаевой А. В. Бахраху от 25 июля 1923 г.).
1. «В глубокий час души и ночи. ».- Римская волчица.- По преданию, Ромул и Рем, легендарные основатели Рима, были вскормлены волчицей. Дщерь египетская.- По библейскому преданию, младенец Моисей, будущий пророк, был найден в тростниковой корзине на берегу Нила дочерью египетского фараона и усыновлен ею (см. стихотворение «У камина, у камина. »).
3. «Есть час Души, как час Луны. ».- Струны Давидовой сквозь сны Сауловы.- По библейской легенде, юный Давид своей прекрасной игрой на гуслях разгонял тоску царя Саула (см. коммент. к циклу «Ученик», стихотворение I), от которого в это время отступал «злой дух».
Сок лотоса.- По древним поверьям, сок лотоса дает забвение. В первоначальном варианте стихотворения говорилось об индийской конопле, из которой на Востоке изготовлялись наркотические средства:
Из папоротников, хвощей,
Стай тростниковых, звезд дозорных. где все забвение вещей
В трех маленьких зеленых зернах
Покоится. Несла их три,
Но и последнее,- о милый! -
Зерно индийской конопли,
У входа твоего. О, пуст,
Пуст мой приход! Но все ж Востока
Дары тебе несу: из уст
Прими - сон лотосова сока!
Заочность.- Кастальский ток - источник поэтического вдохновения на горе Парнас, где обитали Аполлон и музы (греч. миф.).
Минут а.- Царь щедрот - библейский царь Соломон, воспевавший земные радости; под старость уверился в тщете всего земного. По преданию, на его перстне было написано: «И это пройдет».
Магдалина (1-3).-ПР, с. 112. Здесь Цветаева отождествляет свою лирическую героиню с евангельской раскаявшейся грешницей Марией Магдалиной, из которой Иисус Христос изгнал «семь бесов». В черновой тетради - запись: «Магдалина, когда раскаялась, была хороша и молода. Когда мы говорим: Магдалина, мы видим ее рыжие волосы над молодыми слезами. Старость и плачет скупо.
Мария Магдалина принесла Христу в дар свою молодость,- женскую молодость, со всем, что в ней бьющегося, льющегося, рвущегося».
«Как бы дым твоих ни горе к. ».- Гектор - герой «Илиады» Гомера.
Овраг (1-2).- ПР, с. 116.
Пражский рыцар ь.- В стихотворении речь идет о статуе легендарного героя чешского народа, рыцаря Брунсвика, находящейся в Праге, под Карловым мостом, над Влтавой. В средневековых преданиях Брунсвик отождествлен с королем Пршемыслом II, много сделавшим для укрепления чешского государства. По легенде, на третий год своего правления Брунсвик отправился странствовать по свету, чтобы возвеличить язык своей родины и добыть знак льва. Испытав опасные приключения и едва избежав смерти, он спас жизнь льву; тот сделался его другом и помогал ему в его подвигах. Однажды, в подвале замка на острове, куда забросила его судьба, Брунсвик нашел волшебный меч, которым отныне стал сокрушать своих недругов. Благополучно вернувшись на родину, победив всех врагов, он царствовал сорок лет; после его смерти лев умер на его могиле. По преданию, меч Брунсвика замурован на устое Карлова моста, где стоит его статуя. С именем Брунсвика связываются возникновение чешского герба, на котором до сих пор сохранилось изображение льва.
Цветаева считала, что «пражский рыцарь» похож на нее лицом, вспоминала о нем долгие годы; для нее он был «центром», «сердцем» Праги. В 20-е годы, живя во Франции, она просила А. А. Тескову (см. о ней коммент. к циклу «Деревья») прислать «его изображение, покрупнее и пояснее, вроде гравюры. Если у меня есть ангел-хранитель, то с его лицом, его львом и его мечом» («Письма к Тесковой», с. 55). В 1938-1939 гг. работая над «Стихами к Чехии» (см.), Цветаева намеревалась написать крупное произведение о рыцаре Брунсвике, для чего просила Тескову прислать ей подробные сведения о нем.
«По набережным, где седые деревья. ». Сплела проплывать.- См. стихотворение «Свиданье» и коммент.
«Древняя тщета течет по жила м. »; «Люблю - но мука еще ж и в а. ».-ПР, с. 125, 127. «Брожу -не дом же п л о т н и ч а ть. » - сб. «Московские поэты», Великий Устюг, 1924, с. 37. Эти стихотворения, так же как и «Ты, меня любивший фальшью. », тематически примыкают к «Поэме Горы» и «Поэме Конца» и обращены к тому же адресату (см. коммент. к этим поэмам),
Побег - ПР, с. 125.
Двое (1-3).- В черновой рукописи - посвящение: «Моему брату в пятом времени года, шестом чувстве и четвертом измерении - Борису Пастернаку» (ИП, с. 753).
1. «Есть рифмы в мире сём. ».- Ахеи лучший муж - Ахилл, герой «Илиады» Гомера (ахейцами там называется племя, воевавшее с троянцами). Сладостнейшая Спарты - прекрасная Елена, родина которой была Спарта.
2. «Не суждено, чтобы сильный с сильны м. ».- Так разминулись Зигфрид с Брунгильдой, // Брачное дело решив мечом.- Зигфрид, герой древнегерманского эпоса «Сказание о нибелун-гах», напоенный злым зельем, забыл обет вечной любви, связывавшей его с Брунгильдой. Мстя за измену, Брунгильда добилась убийства Зигфрида, а затем лишила жизни и себя, чтобы соединиться с ним после смерти. Сын Фетиды с дщерью Аресовой.- По греческому мифу, Ахилл, сын морской богини Фетиды, во время Троянской войны вступил в бой с царицей амазонок, дочерью бога войны Марса (Ареса) Пенфезилеей и убил ее; сняв шлем с убитой, пораженный ее красотой, Ахилл почувствовал, что им овладела любовь к погибшей.
Остров -ПР, с. 131.
Попытка р е в н о с т и.- Обращено к М. Л. Слониму (1894- 1976), литератору, редактору BP, где печатались произведения Цветаевой. Письма ее к Слониму, по-видимому, не сохранились. Слониму принадлежат воспоминания о Цветаевой.
Сон (1-2).- «Безнаказанность, безответственность,- и беззаветность сна»,- писала Цветаева.- «Все не как у людей. Могу жить только во сне, в простом сне, который снится: вот падаю с сорокового сан-францисского этажа, вот рассвет и меня преследуют, вот чужой - сразу - целую, вот сейчас убьют - и лечу. Я не сказки рассказываю, мне снятся чудные и страшные сны, с любовью, со смертью, это моя настоящая жизнь, без случайностей, вся роковая, где все сбывается» (письма от 14-15 июля и 10 сентября 1923 г. А. В. Бахраху).
1. «Врылась, забылась - и вот как с тысяч е-. ».- Сбирр (итал.) - полицейский, сыщик.
2. «В мозгу ухаб пролёжан. ».- Рай Давидов - Давид (библ.) - иудейский царь, при котором, по преданию, Иудея достигла небывалого расцвета. Ахиллов шлем.- По греческому мифу, Гефест, бог огня, выковал Ахиллу боевые доспехи, в том числе сказочный шлем. Мартын Задека - составитель популярного в свое время толкователя снов («сонника»).
Приметы.-ПН, 1925, № 1737, 20 декабря.-Я любовь узнаю по боли.-В письме Цветаевой от 9 августа 1923 г. читаем: «Болевое в любви лично, усладительное принадлежит всем. Боль называется ты, усладительное - безымянно (стихия Эроса). Поэтому «хорошо» нам может быть со всяким, боли мы хотим только от одного. Боль есть ты в любви, наша личная в ней примета. Отсюда: «сделай больно, то есть скажи, что это ты, назовись».
Крестины - Пещь смоляная - раскаленная печь, куда, по библейскому преданию, нудеи-вероотступники бросали тех, кто отказывался поклоняться золотому идолу. Савл (библ.) - имя апостола Павла до его обращения в христианство, яростный гонитель христианства, он сделался впоследствии его страстным проповедником.
«Жив, а не умер. ».- Мир - это сцена.- Слова Жака-меланхолика из второго акта комедии Шекспира «Как вам это понравится».
«Существования котловиною. ».- ПР, с. 148.
«Что, Муза моя? Жива ли еще. ».-ПР, с. 149. В черновой тетради - запись: «Стихи мне нужны, как доказательство: жива ли я еще? Так узник перестукивается со своим соседом. Я в себя стучу, как в стену. ».
«В седину - висок. ». Обращено к Б. Пастернаку.
«Русской ржи от меня поклон. ».- Стихотворение, обращенное к Б. Пастернаку, родилось из следующей записи в черновой тетради от 20-22 марта 1925 г. «Б. П. когда мы встретимся? Встретимся ли? Дай мне руку на весь тот свет, здесь мои обе - заняты».
Марина
Цветаева
Анализ стихотворения Марины Цветаевой «Хвала времени»
В 1928 году, пребывая в эмиграции, Цветаева издала сборник «После России». В него включено стихотворение «Хвала времени», созданное в мае 1923-го. Посвящено оно Вере Аренской - сестре знаменитого советского актера и режиссера Юрия Завадского, соученице Марины Ивановны по гимназии. Произведение появилось в один день с письмом, адресованным Максимилиану Волошину. Ему Цветаева рассказывала о своей семье, жизни вдали от родины, рассуждала о месте поэта. Есть там и мысли, касающиеся времени. Повествуя о муже Сергее Эфроне, она заметила: «Живя не-временем, времени не боишься. Время - не в счет: вот все мое отношение к времени». Мысленно поговорив с Волошиным, написав ему письмо, Марина Ивановна словно погрузилась в прошлое. Полученные от этого возвращения эмоции она и воплотила в «Хвале времени».
Цветаеву пугали автомобили. Поэтесса со страхом пересекала проезжую часть. Поэтому в начале стихотворения появляется метафорический образ мостовой, заполненной беженцами. Она олицетворяет время, враждебное по отношению к лирической героине, «опрометями колес» способное душу задавить. Его воздействие остро ощущается сразу в нескольких сферах. Марина Ивановна не ладила с техникой. Это нашло отражение в рассматриваемом тексте. В нем упоминаются «Америки новшества». Так США становятся в произведении символом технического прогресса. Свой отпечаток время оставляет не только в душе и мыслях лирической героини, но и на ее лице - в третье строфе говорится о «рытвинах морщин».
В стихотворении провозглашается одиночество творческой личности. Она вынуждена погружаться в себя, не найдя достойного собеседника. Зов ее адресуется будущим поколениям. Этот мотив есть не только в анализируемом тексте, но и в «Роландовом роге» (1921). Его отголоски слышны и в более раннем творчестве Цветаевой. Достаточно вспомнить хотя бы «Моим стихам, написанным так рано…» (1913). В «Хвале времени» лирическая героиня признается, что «мимо времени родилась». Марину Ивановну не устраивала современная ей эпоха, не нравился духовный облик людей, происходящие вокруг события. В стихотворении «О поэте не подумал…» (1934) она отмечала: Век мой - яд мой, век мой - вред мой, Век мой - враг мой, век мой - ад. С годами Цветаева все больше отдалялась от современности. Возможно, именно эта трагическая оторванность послужила одной из причин самоубийства, совершенного поэтессой в 1941 году.
Беженская мостовая!
Гикнуло — и понеслось
Опрометями колес.
Время! Я не поспеваю.
В летописях и в лобзаньях
Пойманное… но песка
Струечкою шелестя…
Время, ты меня обманешь!
Стрелками часов, морщин
Рытвинами — и Америк
Новшествами… — Пуст кувшин! —
Время, ты меня обмеришь!
Время, ты меня предашь!
Блудною женой — обнову
Выронишь… — «Хоть час да наш!»
— Поезда с тобой иного
Следования. —
Ибо мимо родилась
Времени! Вотще и всуе
Ратуешь! Калиф на час:
Время! Я тебя миную.
Сочинение «Комментарии к стихотворениям и поэмам Марии Цветаевой. Часть 5. – художественный анализ»
Цветаева - все сочинения
ребение английского генерала сира Джона Мура» в переводе И. И. Козлова (1825). Жандармские груди и рожи.- По свидетельству П. А. Вяземского, в день выноса тела Пушкина в его доме, «где собралось человек десять друзей и близких. очутился целый корпус жандармов. Без преувеличения можно сказать, что у гроба собрались в большом количестве не друзья, а жандармы». («Пушкин в жизни», вып. IV, с. 163). Точно воры вора. выносили.- В. А. Жуковский вспоминает: «Назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью, с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на которую собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились об умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей проводили тело до церкви» (там же, с. 162-163). С проходного двора.- Людей. приходивших в те дни в квартиру Пушкина,- вспоминал современник,- «вели по узенькой, грязной лестнице. парадные двери были заперты, входили и выходили в швейцарскую дверь, узенькую, вышиною в полтора аршина». Умнейшего мужа России.- После аудиенции 8 сентября 1826 г. данной Николаем I возвращенному из ссылки Пушкину, царь заявил в придворном кругу, что он разговаривал «с умнейшим человеком России» (там же, вып. II, с. 57).
Ода пешему ходу (1-3).- Цветаевой не удалось напечатать «Оду» ввиду якобы трудности ее для так называемого «среднего читателя»; она была возвращена ей редакцией СЗ. Работа проходила в два этапа: первые беловики относятся к 20-м числам августа 1931 г. окончательный вариант - к марту 1933 г. когда автор отказывается от некоторых сильных строф, уводящих, однако, в сторону от темы, как, например:
(Мне и крыльев не надо, Застилающих высь! Ведь и боги Эллады К людям - спешивались!)В марте 1933 г. работая над началом седьмой строфы первого стихотворения (о взгляде пешехода на лопнувшую шину), последняя строка которой уже была написана, Цветаева размышляет на страницах черновой тетради: «Что в этом взгляде: 1) Торжество над врагом, 2) Без параллели: чистая радость (женщины и девичья), 3) Никакая картина так не обрадует. Удовлетворенность, злорадство, 4) Без подобия-описание взгляда» -и дальше идет более десятка вариантов начала строфы.
Перед последней строкой «Оды» («На своих на двоих»), найденной еще задолго до завершения вещи в целом, Цветаева долго искала наиболее емкую метафору предшествующей строки: «М б сюда: в стихах и в прозе, по дороте и в творчестве -
Чтобы - к сраму ли, к славе ль -> На своих на двоих!
И т. д, Найдя наконец эту предпоследнюю строку, поэт идет дальше «вспять» в поисках строки, ей предшествующей (рифмы к слову «моллюсков»).
Внук мой! Мозг мой и мускул.
«Смысл: побег (рост), завязь, росток, лист- моя кровь, моя плоть, род мой, слепок мой, второй я» - и находит нужное слово «отпрыск» Скоропадских - от фамилии П. П. Скоропадского (1873-1943), контрреволюционного «гетмана» Украины, просуществовавшего у власти восемь месяцев и свергнутого в 1918 г. Чванством распираемый торс- Имеется в виду реклама автомобильных шин на дорогах Франции: человек без ног, опоясанный шинами. Лакированный нуль - автомобиль. Змея ветхая лесть.- По библейскому преданию, дьявол в образе змея льстивыми речами уговорил Еву сорвать запретный плод с «древа познания добра и зла». Опера и Мадлен - центральные районы Парижа, где находятся лучшие магазины, ателье мод и т. п. жаждет Прага - порога. Морены - ледники, глетчеры.
«Не нужен твой стих. »,- «Поэзия», с. 164.
Стихи к сыну (1-3).- Сын Марины Цветаевой, Георгий Сергеевич Эфрон, родился 1 февраля 1925 г. в Чехословакии. Подростком рвался ехать в СССР, вместе с матерью в 1939 г. вер-яулся на родину. После смерти Цветаевой сберег ее архив. Окончил школу в Ташкенте, затем посещал лекции в Московском литературном институте. Много читал: для своего возраста был очень развит и образован. Отличался литературной одаренностью и художественными способностями, о чем говорят оставшиеся после него дневники, письма и рисунки (ЦГАЛИ). В начале 1944 г. был призван на фронт. Погиб в июле 1944 г. будучи раненным в бою под деревней Друйка Браславского района Витебской области (см. об этом публикацию Станислава Грибанова «Строка Цветаевой» - журн. «Неман», 1975, № 8).
3. «Не быть тебе нуле м. ».- Галльский петух - одна из национальных эмблем Франции.
Родина.- С калужского холма.- Речь идет о Тарусе (см. коммент. к стихотворению «Бежит тропинка с бугорка. »).
«Над вороным утесо м. ».- Журнал «Встречи», Париж, 1-934, № 4-5, в цикле из пяти стихотворений под названием (Ici - haub («Здесь, в поднебесье» - фр.). Посвящено памяти М. А. Волошина. На твоей скале.- Волошин похоронен в Коктебеле, согласно его желанию, на вершине хребта Кучур-Янышар.
«Никуда не уехали - ты да я. ».- Сильная нужда не давала возможности Цветаевой уезжать каждое лето на отдых. Чтобы заработать деньги на это, а также покрывать бесчисленные долги, она вынуждена была устраивать вечер-а своих чтений.
Стол (1-6). Дочь Цветаевой А. С. Эфрон вспоминает о том, как работала Цветаева: «Отметя все дела, все неотложности, с раннего утра, на свежую голову, на пустой и поджарый живот. Налив себе кружечку кипящего черного кофе, ставила ее на письменный стол, к которому каждый день своей жизни шла, как рабочий к станку - с тем же чувством ответственности, неизбежности, невозможности иначе. Все, что в данный час на этом столе оказывалось лишним, отодвигала в стороны, освобождая, уже машинальным движением, место для тетради и для локтей. Лбом упиралась в ладонь, пальцы запускала в волосы, сосредоточивалась мгновенно. Глохла и слепла ко всему, что не рукопись, в которую буквально впивалась - острием \" мысли и пера» (Зв. 1973, № 3, с. 157).
1. «М ой письменный верный стол 1..».- Штранд (нем.)-морской берег. Морю толп еврейских - горящий столп.- По библейскому преданию, при исходе евреев из Египта бог в образе огненного столба указывал им путь.
2. «Тридцатая годовщин а. ».- Тридцатая годовщина,- Цветаева начала писать стихи с раннего детства; в одиннадцать-две-надцать лет она писала стихи уже последовательно и сознательно.
3. «Тридцатая годовщин а. ».- Березу берег карел. - Карельская береза - ценный сорт древесины. Трех самозванцев в браке признавшая тезка - Марина Мнишек (см. о ней коммент. к циклу «Марина»).
4. «Обидел и обошел. ».- Парижские химеры - украшения на соборе Парижской богоматери, сделанные в виде фантастических существ - химер.
2. «А мне от куста - не шум и. ».- Невнятицы Фауста Второго.- Речь идет о второй части «Фауста» Гете, сложного философского произведения.
«Уединение: уйди. ».- «Поэзия» с. 170. Стихотворение тематически связано со стихотворением «Сад» (см.),
Челюскинц ы.- В черновике письма Цветаевой к поэту А. Эйснеру, упрекнувшему ее в том, что не откликнулась на подвиг челюскинцев, читаем: «. многие годы уже я - лирически - крепко сплю. Степень моего одиночества здесь и на свете. Вы не знаете. и вот Ваш оклик: запрос! А теперь я написала Челюскинцев - не я написала, сами написались!» Родили дитё.- Во время экспедиции на «Челюскине» родилась девочка. Второй уже Шмидт - О. Ю. Шмидт (1891-1956), возглавлявший экспедицию «Челюскина»; «первый» Шмидт - лейтенант П. П. Шмидт (1867-1906), один из руководителей Севастопольского восстания 1905 г.
«Рябину. ».- Поэзия», с. 164. Написано во время работы над стихотворением «Тоска по родине! Давно. » (см.).
Деревья («Кварталом хорошего тона. »).- Париж, в отличие от Праги, Цветаева не полюбила. «В Париже нужно жить Парижем, иначе ты в нем и он для тебя бессмыслен» (письмо 1927 г.). «QueI triste plaisir que de s\"amuser! (Какое грустное удовольствие развлекаться! - фр.) - так я смотрю на вечерний Париж. Его приманки - не для меня» (письмо 1929 г.). «Париж мне душевно ничего не дал» (1932 г.) («Письма к Тесковой», с. 52, 76, 96). Парижскую богемную молодежь Цветаева считала фальшивой, находящейся в тупике, и с тревогой думала о будущем своего сына, говорила об отвратительноети «юношеской пошлости».
Русская поэзия - наше великое духовное достояние, наша национальная гордость. Особенно близка мне поэзия XX века, которая может похвастаться такими именами, как Анна Ахматова, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Иосиф Бродский. Из этой. смотреть целиком
Мария Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года, в семье интеллигентов, преданных науке и искусству. Её отец, Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед, стал в дальнейшем директором Румянцевского. смотреть целиком
Цветаева была дружна с Миндлиным, писала ему доверительные, искренние письма. В 1922 г. она, однако, посвятила цикл «Отрок» Геликону (А. Г. Вишняку, 1895-1943), владельцу русского издательства «Геликон» в Берлине, где вышла ее книга «Ремесло». А. Г. смотреть целиком
Творчество двух замечательных женщин и больших поэтов оригинально и неповторимо, но есть созвучия, которые роднят чувства и переживания А. А. Ахматовой и М. И. Цветаевой. Очень рано, совсем в юном возрасте, появляются в стихах этих поэтов размышления. смотреть целиком
Замечательный русский поэт Марина Цветаева однажды сказала: «Я не верю стихам, которые - льются. Рвутся - да!» И доказывала это на протяжении всей жизни собственными из сердца строками. Это были удивительно живые стихи о пережитом, не просто о выстраданном. смотреть целиком
Марина Ивановна Цветаева - замечательный русский поэт, сохранившая на всем протяжении своего творчества самобытность и оригинальность. Ее стихи невозможно спутать с другими. Они прорываются, как лава, кипящая энергией, искрометные и неповторимые. Цветаева. смотреть целиком
Сегодня мы как будто немало знаем о том, как зарождался художественный феномен М. Цветаевой. Культурнейшая московская семья. Отец - Иван Владимирович Цве- таев _ известный филолог и искусствовед, профессор Московского университета, директор Румянцевского. смотреть целиком
Послушать стихотворение Цветаевой Письмо
Темы соседних сочинений
Картинка к сочинению анализ стихотворения Письмо
ПИСЬМА М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
М. И. ЦВЕТАЕВА, С. Я. ЭФРОН
В. Я. ЭФРОН
<В Москву>
Милая Вера,
Только что отправила Вам Сережину телеграмму. Он выдержал все письменные экз<амены> - 4 яз<ыка> и 3 матем<атики>. Очевидно, выдержал, т<а>к к<а>к директор на вопрос Лидии Антоновны, к<а>к он держит, сказал: «хорошо».
Числа 20-го июня, или 25-го он будет в Москве. Очень хочет повидаться с Петей. Где он сейчас, был ли у него Манухин, возможно ли излечение рентгеновскими лучами? К<а>к его самочувствие - внутреннее? Безумно жаль его!
Если ему это может быть приятным, передайте, что Ахромович в письме ко мне восклицает о нем: «Какой это очаровательный человек!»
Мы с Алей уезжаем 1-го в Коктебель и пробудем там всё лето. Д<окто>ра очень советуют для Али морской воздух и солнце.
Сережа по приезде в Москву пойдет к Титову. У него плохо с сердцем, вообще он истощен, но не т<а>к плох, к<а>к мог бы быть из-за экзаменов. Обещал мне беспрекословно исполнить совет Титова, или др<угого> специалиста, - ехать именно туда, куда его пошлют, и на столько времени, сколько окажется нужным.
Д<окто>р, смотревший его, сказал, что на военную службу его ни за что не возьмут из-за сердца, но что затронутая верхушка его вполне излечима.
Об Але: она выросла до неузнаваемости и хороша, к<а>к ангел. Лицо удлинилось и похудело, волосы почти везде русые, только с боков еще несколько прежних белых прядей.
Говорит она наизусть коротенькие стихи и сама составляет фразу. Напр<имер>, сегодня она сказала: «Кусака будет мыть ручку». Видя, что идет дождь, она возмущенно воскликнула: «Дождь пи сделал!» (т. е. за маленькое). О себе она говорит частью в первом, частью в третьем лице. Напр<имер>: «Хочу купаться», «Пойду сама», но вдруг такие неожиданности: «Дай, пожалуйста, купаться».
Когда что-н<и>б<удь> просит, всегда прибавляет «пожалуйста». - «Дай, пож<алуйста>, розочку», или бублик, или кубики. Любит смотреть картинки и рассказывать их содержание. Характер идеальный: ни слез, ни капризов. Меня любит больше всех. Я с ней почти целый день, гуляем, заводим шарманку, смотрим картинки.
Няня у нее слегка вроде Груши: молодая (16 л<ет>), веселая и легкомысленная, но сейчас это не опасно, т<а>к к<а>к Аля с ней находится сравнительно мало. У Али целый гардероб, масса платьев, три - даже четыре! - шляпы, 2 летних пальто, два осенних. Для Коктебеля - цветные носочки и сандалии.
О себе напишу в др<угом> письме. Я, между прочим, подстригла сзади и с боков волосы и выгляжу - по Пра много моложе, по Максу - взрослой женщиной.
Всего лучшего, милая Вера, крепко целую Вас. Передайте мой нежный привет Пете и напишите о нем. На какие деньги он лечится и хватает ли?
Напишите мне до 1-го сюда, после 1-го - в Коктебель. Уезжаю т<а>к рано из-за неприятности с Рогозинским.
<Приписка С. Я. Эфрона: >
Целую тебя и Петю - буду в Москве через четыре недели.
Манухин делает чудеса - так хочется, чтобы Петя попробовал Рентгеновских лучей.
Выехал бы сейчас в Москву, да не могу из-за экзаменов. Как только кончу - приеду.
Передай П<ете> самые нежные слова. Не пропустите время для операции, часто только она может помочь. Прости, Верочка, что не приезжаю.
Куда писать? Пиши почаще о П<ете>. Где Лиля?
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
<В Коктебель>
Дорогая Пра,
Хотя Вы не любите объяснения в любви, я все-таки объяснюсь. Уезжая из Коктебеля, мне т<а>к хотелось сказать Вам что-н<и>б<удь> хорошее, но ничего не вышло.
Если бы у меня было какое-н<и>б<удь> большое горе, я непременно пришла бы к Вам.
Ваша шкатулочка будет со мной в вагоне и до моей смерти не сойдет у меня с письменного стола.
Всего лучшего, крепко жму Вашу руку.
Марина Цветаева
P. S. Исполните одну мою просьбу: вспоминайте меня, когда будете доить дельфиниху.
И меня тоже!
Сергей Эфрон
Е. Я. И В. Я. ЭФРОН
<В Коктебель>
9/VII <19>11 г. <Мелитополь>
Вера и Лиля!
Сейчас мы в Мелитополе. Взяли кипятку и будем есть всё то, что вы нам приготовили. Привет.
Милая Лиля и милая Вера, здесь, т. е. в вагоне пахнет амфорой, но мы не унываем. Всего лучшего.
Е. Я. И В. Я. ЭФРОН
<В Коктебель>
Милая Вера и Лиля! Лозовая. Ем борщ. Почти все, что дано на дорогу, съедено. Спасибо. Привет
Милая Влюблезьяна, хочется сказать Вам что-н<и>б<удь> хорошее, но сейчас отходит поезд. До другого раза!
Е. Я. И В. Я. ЭФРОН
<В Коктебель>
Еще три-четыре часа и мы в Москве, ехали прекрасно.
Весь провиант уничтожен. Марина чувствует себя хорошо, я тоже. Спали часов 25. Пока до Москвы, прощайте.
Привет всем, особый Пра.
Милые Лиля и Вера! Сережа пока ведет себя хорошо - много спит и ест. Всего лучшего, скоро будем в Москве.
Е. Я. И В. Я. ЭФРОН
<В Коктебель>
Дорогая Лиленька,
Вот мы и в Самаре. Уезжая из Москвы, я забыла длинное письмо к Вам. Если Андрей перешлет, Вы его получите. Сережа здоров и ужасно хорош. Привет всем. Целую Вас и Веру.
Милая Лилюк и Вера! Как у вас сейчас в Кокте<бе>ле. Я страшно счастлив. Целую.
Е. Я. ЭФРОН
<В Коктебель>
<Июль 1911 г. Усень-Ивановский завод>
Дорогая Лиленька,
За неимением шоколада посылаю Вам картинку.
Сереженька здоров, пьет две бутылки кумыса в день, ест яйца во всех видах, много сидит, но пока еще не потолстел. У нас настоящая русская осень. Здесь много берез и сосен, небольшое озеро, мельница, речка. Утром Сережа занимается геометрией, потом мы читаем с ним франц<узскую> книгу Daudet для гимназии, в 12 завтрак, после завтрака гуляем, читаем, - милая Лиля, простите скучные описания, но при виде этого петуха ничего умного не приходит в голову.
Давно ли уехала Ася и куда? Как вел себя И. С.? Мой привет Вере. Когда начинается тоска по Коктебелю, роемся в узле с камешками.
Пишите, милая Кончита и не забывайте милой меня.
На днях мы с С<ережей> были в Белебее. Это крошечный уездный городок совершенно гоголевского типа. Каторжники таскают воду, в будке сидит часовой, а главное - во всем городе нельзя достать лимонаду.
Я сегодня видела Вас во сне. Вы были в клетчатом платке и страшно хохотали. Я перекрестила Вас и Вы исчезли. Интересно? Простите за все эти глупости!
По получении этого письма поезжай к Юнге, бери у него микроскоп и принимайся читать сие письмо.
Е. Я. ЭФРОН
<В Коктебель>
Милая Лилька!
Страшно спешу черкнуть тебе два слова.
Сегодня отходит почта. Боюсь ее пропустить.
Бегу, бегу!
Целую тебя и Верку и Макса, конечно!
«Ну?!» говорит Марина и я принужден кончить письмо с лишней ложью на совести, - я сидела в другой комнате и совсем не говорила «ну».
Адр<ес>: Усень-Ивановский завод, Уфимской губ<ернии>, Белебеевского уезда, Волостное правление, мне.
P. S. Сережа находит здесь свою руку похожей на когти Вурдалака.
Марина Цветаева. Девять писем
с десятым, невернувшимся,
и одиннадцатым, полученным,
— и послесловием
Журнал «Октябрь», №10, 1992
Сканирование и spellcheck – Е. Кузьмина
В основу публикуемой повести Марины Цветаевой в письмах была положена ее непродолжительная переписка с Абрамом Григорьевичем Вишняком.
А. Г. Вишняк (1895 — 1943) был редактором и управляющим делами небольшого литературного и художественного книгоиздательства «Геликон», которое в сентябре 1921 г. возобновило свою деятельность в Берлине. С концом гражданской войны, введением нэпа и установлением дружественных отношений между Советской Россией и Веймарской республикой в Берлине возникает целый ряд издательских предприятий, которые печатали книги русских авторов, живших как в России, так и вне её, обслуживая одновременно и советский, и эмигрантский рынок. Некоторые издательства, в том числе и «Геликон», проставляли на титульных листах своих книг: «Москва/Берлин». Еще в Москве издававшиеся «Геликоном» с 1918 г. книги привлекли внимание критики высококачественным художественным и полиграфическим исполнением. Эту репутацию издательство старалось сохранить и в Берлине. За два с небольшим года берлинского существования «Геликоном» было выпущено около 50 названий книг и журналов, включая произведения А. Белого, Б. Пастернака, И. Эренбурга, А. Ремизова, М. Цветаевой.
Однако экономические условия деятельности издательств в Берлине скоро начали осложняться и в конце 1923 г. настолько ухудшились, что издательства стали одно за другим закрываться. Тяжелый удар по издательствам нанес и введенный российским правительством запрет на ввоз в страну заграничных изданий. После краха своего издательства А. Г. Вишняк переезжает в конце 1925 г. с семьей в Париж, где живет вплоть до немецкой оккупации. 22 июня 1941 г. его арестовывают и отправляют в концентрационный лагерь в Германии, находившийся на границе с Чехословакией. Он погиб от силикоза легких в 1943 г. в Чехословакии, где узники лагеря работали на соляных копях.
(на фото - А.Г.Вишняк с сыном, 1925 г.)
М. И. Цветаева впервые услышала о Вишняке скорее всего от И. Г. Эренбурга, дружившего с издателем и активно сотрудничавшего с ним. По рекомендации Эренбурга «Геликон» выпустил в начале 1922 г. книжку стихов Цветаевой «Разлука», дабы помочь ей собрать деньги на поездку к мужу, попавшему после поражения Белой армии в Прагу.
Личное знакомство Цветаевой с Вишняком состоялось буквально на другой день по приезде Цветаевой 15 мая 1921 г. в Берлин. Эренбург пригласил его отобедать в пансионе «Траутенау-Хаус», где остановилась Цветаева и где жили сами Эренбурги. С этого дня у Цветаевой завязались с Геликоном (в Берлине было принято называть издателей именами их заведений) близкие отношения. Она часто приходила в контору «Геликона», неизменно с дочерью Алей, иногда читала сотрудникам восхитительные записи из Алиного дневника (см. описание Геликоновой конторы глазами девятилетней Али в книге: А. Эфрон. О Марине Цветаевой. М., 1989).
А. Г. Вишняк, не лишенный поэтического вкуса, восхищался Цветаевой как поэтом. Он с энтузиазмом взялся за издание ее сборника стихов «Ремесло», предложил ей перевести повесть «Флорентийские ночи» Г. Гейне, убеждал Цветаеву сделать книгу прозы из ее дневниковых зарисовок московской жизни 1917—1919 гг.
Однажды Вишняк посвятил Цветаеву в свою семейную драму — увлечение жены, которую он обожал, другим,— рассказал ей о своих душевных муках, ища сочувствия и утешения. Он, по-видимому, не предполагал, на какую благодатную почву падут его исповеди. Цветаевой, движимой всепоглощающей страстью любить, показалось, что она нужна человеку. Да и Вишняк давал понять, что не равнодушен к ней. Трудно сказать, насколько искренне Вишняк был увлечен Цветаевой. Человек аристократической стати и мягкой обходительности, столь импонировавших женщинам, он, по некоторым свидетельствам, пользовался репутацией сердцееда.
Как бы то ни было, возникшее взаимное притяжение перешло в почти ежевечерние долгие прогулки с чтением стихов, беседами, признаниями. Полетели цветаевские письма, писанные ночами после встреч, полились стихи, обращенные к возлюбленному.
Влюбленность поэта длилась всего несколько недель. Все произошло (и будет еще не раз случаться впоследствии) по как бы заданному кругу: Цветаева влюблялась в выдуманного человека, пыталась оторвать его от земли и унести в свои заоблачные духовные выси, а потом вдруг обнаруживала, что этот человек вовсе иной породы. Наступали горькое прозрение и расплата за «попытку жить». Этот трагический жизненный сюжет и составляет пафос «Девяти писем...», как, впрочем, и многих других цветаевских произведений.
31 июля Цветаева, разочарованная и опустошенная, уезжает с дочерью в Прагу. После непродолжительной спорадической переписки с Геликоном (в основном делового характера) Вишняк, к которому, кроме неприязни, Цветаева уже больше ничего не испытывает, исчезает из ее поля зрения. Однако спустя чуть более десяти лет Цветаева воскрешает его в образе одного из двух (правда, безымянных) действующих лиц «Девяти писем...».
Как упоминалось, в основу этого короткого повествования о трагическом разминовении душ легли девять писем Цветаевой к Вишняку лета 1922 г. и одно его ответное письмо, присланное в конце октября того же года. «Девять писем...» были частью более широкого замысла автора: издать по-французски небольшой сборничек из двух вещей, объединенных общей темой обреченности поисков абсолюта в «земной, любви».
К реализации замысла Цветаева приступает в 1932 году. Как раз в этот период она пытается пробиться к французскому читателю. В сборник мыслилось включить «Девять писем...» и «Письмо к Амазонке» — написанное по-французски эссе, обращенное к американской писательнице Натали Клиффорд Барни, известной парижской «амазонке». Французский язык, который не был для Цветаевой каждодневным, давал ей, по-видимому, какую-то дополнительную свободу выражения.
Из отобранных писем она составляет русский текст повести и переводит его на французский язык, снабдив письма в ряде мест ремарками и комментариями, отразившими ее реакцию на события десятилетней давности. Цветаева дополнила повествование сценой «Последняя флорентийская ночь» и послесловием. Однако эта работа так и осталась неопубликованной при жизни поэта.
7 марта 1933 г. Цветаева пишет своему чешскому другу А. Тесковой:
«Стихов за зиму писала мало: большая работа о М. Волошине и перевод своей собственной вещи на французский: 9 (своих собственных настоящих) писем и единственное, в ответ, мужское — и послесловие: Postface ou Face Posthume de choses (Послесловие, или Посмертное слово вещей, фр. — Ю. К.) — и последняя встреча с моим адресатом, пять лет спустя, в Новогоднюю ночь. Получилась цельная вещь, написанная жизнью. Но с моим обычным везением — похвалы (французов) со всех сторон, а рукопись лежит. И очевидно будет лежать, — как мой французский Мóлодец, иллюстрированный Гончаровой».
Эта французская миниатюра увидела свет лишь в 1983 г. благодаря стараниям итальянской славистки Серены Витале, которая осуществила первоначальный цветаевский замысел — издать по-французски под одной обложкой «Девять писем...» (повести публикатором было дано название «Флорентийские ночи») и «Письмо к Амазонке».
Двумя годами позднее под тем же названием — «Флорентийские ночи» — повесть была опубликована в русском переводе в журнале «Новый мир» (1985, № 8) по тексту французской машинописи с авторской правкой, хранящемуся в ЦГАЛИ.
Новый перевод сделан по копии той же машинописи. Он впервые выполнен с учетом дневниковых записей Цветаевой и, в сущности, воспроизводит в основной своей части оригинальный русский текст с его особенным языком, от которого отталкивалась Цветаева, создавая французский вариант.
Письмо первое
17-го июня 19...
Мой родной! Книга, которая сейчас — Вашей рукой — врезалась в мою жизнь — не случайна* (*«Флорентийские ночи» (сноска М. Цветаевой). Прочтя на обложке его имя — обмерла.
Вы сами не знаете — Вы ничего не знаете — до чего всё правильно. Но Вы ничего не знаете, Вы только очень чутки (не сочувственно, чувствуя не душой,— как волк: всем востромордием, не сердцем,— ощупью) — в какие-то минуты Вы безошибочны.
Я не преувеличиваю Вас, все это в пределах темнот (которые беспредельны: самое беспредельность) — мехов и шкур (все тот же волк приходит на ум — видите?)
Я знаю Вас, Вашу породу, Вы больше вглубь, чем ввысь, всегда будет погружение в Вас: не подъем — говорю лишь об ощущении направленности.
Погружение в ночь (точно по лестнице — с одной ступеньки на другую,— которой никогда не будет конца).
Погружение в самое ночь. Поэтому мне с Вами так хорошо, без света. («Деревня в сорок светильников...» С Вами — я деревня без единого огонька, может, большой город, а может, и ничто — «была когда-то...» Я Вам ничем себя не обнаружу, ибо гасну дотла.) ...Без света: в голосах (как в мехах!). Поэтому во все такие часы Вашей жизни Вы будете — со мной, присутствующим в отсутствии.
Есть люди страстей — чувств — ощущений — Вы человек дуновений. Мир Вы воспринимаете накожно: это не меньше чем: душевно. Через кожу Вы воспринимаете и чужие души, и это верней. Ибо в своей области Вы — виртуоз. Вам не надо всей руки в руку, достаточно одного — даже смутного — желания. Чуткость на умыслы. Гений умысла. Мгновенное схватывание умысла. Инстинкт. Звериный инстинкт. (Если бы знала, что все так просто!)
Возле Вас я, бедная, чувствую себя оглушенной и будто насквозь промороженной (привороженной). (Не делайте из меня глухую или немую: я не есмь, что же до слепости — вспомните Гомера.)
Я не преувеличиваю Вас в своей жизни — Вы легки даже на моих пристрастных, милосердных, неправедных весах. Я даже не знаю, есть ли Вы в моей жизни? В просторах души моей — нет. Но в том возле-души, в каком-то между: небом и землей, душой и телом, в сумеречном, во всем пред-сонном, после-сновиденном, во всем, где «я — не я и лошадь не моя» — там Вы не только есть, но только Вы и есть.
Вы слегка напоминаете мне одного моего друга — несколько лет назад — благодаря которому я написала много стихов, враждебных всем как не мои и близких только — всей его породе. Но я не хочу сейчас говорить о нем, я его давно и совсем забыла, я хочу сейчас радоваться Вам и тем темным силам, которые Вы из меня выколдовываете. Колдун-открыватель родников может и не сознавать: ни своей силы, ни достоинства ключа. Это — случайный дар и посему чаще всего достается неведающим и неблагодарным. Как все дары: кроме дара души, которая есть не что иное как сознавание и узнавание. (Для смеха: если Вы — ключелов, то я Крысолов из немецкой легенды, уводящий своей флейтой крыс и детей, а, может, заодно и ключи!)
Последние годы я жила такой другой жизнью, так круто, в таких ледяных задыханиях, что сейчас руками развожу: я???
Мне от Вас нежно (человечно, женственно, зверино) как от меха. Другие будут говорить Вам о Ваших высоких духовных качествах, еще другие — о прекрасной внешности. Может быть. — А для меня — огненность (лисьего хвоста). Но мех — разве меньше? Мех — ночь — логово — звезды — завывающий голос (голос-волос
) — и опять просторы...
Мой нежный... (от присутствия которого мне нежно: дающий мне это великое блаженство: быть нежной, нежить руки...).
Письмо второе
19 июня, ночь.
Вы высвобождаете во мне мою женскую сущность, самое темное и скрытое во мне. Я не становлюсь менее зоркой.. Зоркость не убита, но блаженное право на слепость.
Мой нежный (от которого мне...), всей моей двуединой сущностью, вдвойне и неразрывно единой, всей моей сущностью двуострого лезвия (одаренного утешающей добродетелью ранить только себя) я хочу к Вам — в Вас : как в ночь. — «Стихи и сон!» а проще: прочесть и уснуть — (Ваши слова,— все помню). Как многие увидели во мне только стихи.
Всё через душу, дружок, и всё обратно в душу. (Самопитающийся фонтан. Великие фонтаны Великого Короля.) Только шкуры — нет. Вы это знаете, с Вашей звериной, гениальной ощупью. (Мой «сплошной мех».) Мех
не только зверь,— и хвоя, ель, любимый можжевельник...
А если в окрасках: Вы — карий. Как Ваши глаза.
Мой родной, таких писем я не писала никому (с тех пор как перо стала держать — нет, как перо держит меня,— нет, даже до пера, когда на мне еще были ангельские перышки! — всем, всегда. Поверьте мне).
Все знаю, Человече, — и Вашу поверхностность, и легковесность, и пустоту, но Ваша безграничная звериность мне безгранично дороже других душ. Вы так хорошо знаете, что такое холодно, жарко, хотеть есть, пить, спать. За Вашей пустотой — пустота, которую нельзя представить иначе как заполненную звездами или атомами, то есть населенную живыми мирами. Будьте пусты сколь Вам будет хотеться и мочься: я — жизнь, не терпящая пустоты.
Моё дитя (позвольте так...) — мой мальчик! Если я иногда не отвечаю в упор, то потому что иных слов в иных стенах нельзя говорить, не терпит, в иных стенах, сам воздух. Стены — всё терпят и ничего им не делается, они — единственное, чего я не терплю и от чего я больше всего натерпелась. Ибо знайте: та, которую Вы видите только словесницей, в большие часы жизни — тот спартанец с лисенком: помните? (Позвольте повеселиться: с целым выводком лисенят!)
Не знаю, залюблены ли Вы (закормлены любовью) в жизни — скорей всего: да. Но знаю — (и пусть в тысячный раз слышите!) — что никто (ни одна!) никогда Вас так не....... И на каждый тысячный есть свой тысяча первый раз. Моё так — не мера веса, количества или длительности, это — величина качества: сущности. Я люблю Вас ни так сильно, ни настолько, ни до..., — я люблю Вас так именно. (Я люблю Вас не настолько, я люблю Вас как .) О, сколько женщин любили и будут любить Вас сильнее. Все будут любить Вас больше. Никто не будет любить Вас так. Если моя любовь остается исключительной во всех жизнях, то исключительно благодаря двуединству в ней любимого и меня. Поэтому ее никогда и не принимают за любовь.
«Любите меня великим, любите меня красивым, любите меня всяким!». Я же всегда хотела, больше — требовала, чтобы любили меня — такой, какая я есть,— за то, что я есть,— потому, что я есть. Не за то, какой, по-Вашему, я могла бы, должна бы, должна была быть. Пусть во мне любят — меня, а не идеальное и ложное существо, плод воображения того новоявленного поэта третьего разряда, который именно так и любит, коль скоро не отродясь — поэт, не отродясь — мыслитель. По мне, лучше быть сфотографированной, отраженной, повторенной, данной в невыгодном свете равнодушным объективом, чем написанной, то есть данной в выгодном свете, одушевленной художником, у которого не известно, есть ли душа? и рука которого зачастую в руках какой-нибудь одной мании.
Не делайте меня хуже, чем создала природа — или делает зеркало — это всё, о чем я смиреннейше прошу художника и любящего. — «Лицо — лишь отправная точка».— Да, но хорошо ли Вам известна моя (своя) направленность? Чем бы я в конце концов стала, до чего бы я в конце концов поднялась, если бы..? Можете ли Вы хотя бы следовать за мной — Вы, хотящий обогнать меня, чтобы вести за собой? Великий мастер может явить идеальное, ибо он являет то, что долженствует быть, реальное в потенции. Высокую реальность. Всем же остальным, заурядным мастерам в искусстве и любви, дано только списывать (живописуя, любя) с натуры. Явите «меня» — если можете.
Я всегда предпочитала быть узнанной и посрамляемой, нежели придуманной и любимой. Посмотрите на меня всею зоркостью Ваших глаз или идите «творить» Вашу подругу, которая будет Вам за это только признательна и которая будет узнавать себя в каждом из Ваших «портретов», ибо она не знает самое себя — просто потому, что в ней нечего знать. Ничто, годное для любых форм. А я, я уже сотворена и сотворил меня Бог. Довольно и одного творения. Такого творца.
Меня могла бы осуществить только любовь того, кто избрал бы меня из всех существ — прошлых, настоящих, будущих; мужских, женских; водяных, огненных, воздушных, земных, небесных. И прочих - на других планетах!
Вот я какая. Если я Вас огорчаю — простите, что я есмь.
Подумать только, если бы мы были вместе, я бы так и не знала того, о чем только что Вам поведала!
Как всё находит разлука. Как всё сводит отдаленность!
Мой маленький! Сейчас четыре часа утра, я с Вами, лбом в плечо, я бы все свои стихи (бывшие и будущие) отдала Вам: не как ценности,— как вещи, которые Вам нравятся.
— И еще это — хотите?
Верность: невозможность иначе. Остальное — Люцифер (гордыня) и Лютер (долг). Как видите, учусь у сердца.
И возьмите меня как-нибудь на целый вечерок с собой. Чтобы я немного забыла Вас, обретя. Чтобы мы несли Вас вдвоем.
Письмо третье
Когда я только что сидела с Вами на той бродяжной скамейке — скорее поврозь, чем рядом — у меня душа разрывалась от нежности, мне хотелось взять Вашу руку к губам, держать, так, долго — так долго...
Скамья отказная,
Скамья бродяжная...
(Отказ. Это богатство бедности, так чудно дающее одним только словом две вещи, одним только звуком — два смысла, расширяя его и обогащая!)
Но Вы видите: мы расстались... галантно (Первые птицы! Наш невозможный час!). Я могу без Вас, я не девочка и не женщина, мне не нужны ни куклы, ни мужчины. Я могу без всех, но, может, в первый раз мне хочется не мочь.
Может быть Вы скажете: — Такой мне Вас не нужно (слабой, как все другие, и куда менее миловидной). Иду и на это! На одно не пойду: обман. Я хочу, чтобы ты любил меня всю, какая я есть. Это единственное средство быть любимой — или нелюбимой. Чувствую себя Вашей (Вас не чувствую моим). Уже не боюсь слов, не бойтесь и Вы, ибо это важно только для меня и никогда не будет — для Вас. Когда возобновятся все ваши перекрестные крутежи, я сделаю прыжок, как прыгают с лодки, которая потом вальсирует. О боли моей Вы не будете знать. Не останется даже пустоты, потому что я не занимала никакого места в Вашей жизни. Что до «душевной пустоты»,— чем душа пустее, тем полнее наполняется. Имеет значение лишь пустота физическая. Пустота вот этого стула. В жизни Вашей не будет стула, пустующего мной.
Наш век с Вами — час, который уже проходит. И мне нужно от Вас только одного: Вашего разрешения любить Вас: только вот этих сухих слов: «Люби меня как хочешь и как не хочешь: всей собой».
Я ведь говорю не о жизни, не о беге часов. Знаю, что всё жизни и все часы заняты, и я вовсе не хочу посягать на право собственности (одинаково презираю и права и собственников). Любовь моя не соответствует никакому времени, никакому месту. Она никогда не будет вхождением в такую-то комнату в такой-то час. Она есть выход из всего, начиная с моей собственной кожи! Когда она кончается, наступает великое возвращенье в себя самое. Пока я Вас люблю, Вы всегда будете находить меня между
собою и мной; никогда в Вас или во мне. В пути, как струя фонтана или поезд. Какое время когда вмещало любовь, ведь сама душа изливает ее целыми потоками (я тебя люблю невместно! — где? в моем теле!), ведь ее первое слово — «всегда», а последнее — «никогда». Полночь не более её час, чем полдень, — все это из словаря влюбленных, из обихода — такого расхожего! То, что время вмещает, думая что вмещает любовь — нечто иное. Отказ любить. Дорога, кончающаяся комнатой — ложна, и именно по ней я никогда не давала бежать своим ногам.
Я говорю о Вашем разрешении на внутренний разбег, ибо и его могу сдерживать. Сдерживаю. (Уже не сдерживаю!)
Мне нужно от Вас: моя свобода к Вам. Мое доверие. Мне нужно от Вас: моя любовь к Вам, Вами принятая. — И еще: знать, что Вам от этого не смутно.
Небо совсем светлое. Над колоколенкой слева — заря. Это невинно и вечно. Я тебя люблю сейчас, как могла бы любить твоего сына, кем ты должен был бы быть.
Не думай, что я миную в тебе простое земное. Люблю тебя всего — с глазами, с улыбкой, с повадками, с твоей исконной, родной, прирожденной ленью, со всем твоим темным (для тебя, не для меня) началом души: жаления, страдания, отдачи. Что это не на меня, не из-за меня идет — ничего. Я для себя от тебя хочу так многого, что ничего не хочу. (Лучше не начинать!)
Только знай — мой недолгий гость — что никто и никогда тебя...(не настолько, а так. Таким образом, так именно, так по-моему ). И что я отступив от тебя, уступив тебя: как всё всем, всякому — дорогу, никогда от тебя не отступлюсь.
Рассвет. Я сейчас совсем спокойна, как мертвая, и в этой полной ясности утра и головы говорю тебе: «с тобой мне нужны все тесноты логова и все просторы ночи. Вся ночь вне и вся ночь внутри».
Какое бесправье — земная жизнь! Какое сиротство!
Жму твою руку к губам. Пиши мне, пиши больше. Буду спать с твоим письмом. Мне необходимо от тебя что-нибудь живое. Все небо в розовых раковинах. Если небо — пляж, что тогда море? Это самый нежный час. Спи спокойно. Первые шаги на улице, наверное рабочий. — И птицы.
Рассвет какого-то июньского дня, суббота.
Письмо четвертое
Несколько слов в Ваш утренний сон: только что рука от нежности все-таки не удержала пера.
У меня к Вам еще два камня, две блаженных горы на сердце — колеблюсь — нужно, чтоб знали, но — если Вы человек — Вам не может не сделаться больно. Буду ждать. Не камни: две лютые мечты, неосуществимые в сей жизни, немыслимые в той, врожденная; до меня рожденная жажда, самая тайная жажда моего существа, запечатанная, как колодец камнем Рёнгштаттена, дабы Ундина не смогла возвратиться в лоно свое: обрести себя . (Все врожденное есть до-рожденное. Наша врожденная жажда — наше родимое море.)
Эти две жажды теснейше связаны: нет одной без другой. То для чего я на свет родилась и без чего мне надо будет уйти.
Кто знает? — Было однажды у Вас — при мне — слово, которое уже тогда (мы увиделись мельком) ожгло меня болью. (Не забудьте: живу наперед, опережаю жизнь!)
Когда-нибудь это письмо будет для Вас так же ясно, как эти буквы. Но будет уже поздно.
Утро того же июньского рассвета.
(Только у большого человека такое письмо не вызовет самодовольной улыбки. У большого — вообще и у большого в любви. Казановы, от меньшего — плакавшего!) Посмертная пометка.
Письмо пятое
25 июня, воскресение.
Дружочек! Рвусь сейчас между двумя искушениями: Вами и солнцем. Две поверхности: песчаная — этого листа, и каменная — балкона. Обе чистые, обе жесткие и обе усыпляют. И одолевает песчаная!
Вчера не горел свет, и я руки себе грызла от желания писать Вам (от ярости, что не могу). У меня были такие верные, такие вещие — в упор — слова о Вас, к Вам. Неслось и неслось, как поток. Это был самый мой час
с Вами, час, который у меня отобрали, украли, с клочьями вырвали. Я лежала на полу — и рычала, как собака.
Я сейчас поняла — с другим у меня было р, моя любимая (мужественность!) буква:
мороз, гора, герой, Спарта (зверенок-лисенок!): все прямое, твердое, крепкое во мне.
А с Вами: шепотá, жжение, малодушие, тишина и — больше всего — «дружочек»!
Мой родной дружочек, знаю, что это безобразие с утра: любовь вместо рукописей. Но это со мной так редко, так никогда ! Все боюсь, что это мне во сне снится, что проснусь и опять: гора, герой...
Письмо шестое
26 июня, ночь.
Родной, то, что сегодня слетело на пол и чего Вы даже не увидели — так скоро я его спрятала, было письмо к Б.
Сейчас, когда я пишу это, Вы спите. Боже, до чего я умиляюсь всеми земными приметами в Вас! Усталостью (тигрино-откровенными зевками), зябкостью («не знаю почему — зубы стучат» — у подъезда,— я же знаю: потому что три часа бродил со мной по пустым улицам города и не менее пустынным проспектам моих мыслей. Без единой чашечки «обычного кофе» для тела и без единой улыбки — для души.).
До чего Вы меня умиляете внезапной, еженощной (но непременной) прожорливостью и...
— Но Вы из меня делаете какое-то животное!
Не знаю. Люблю таким.
И еще — меня сейчас осенило. Вы добры: Вам часто жаль того, что необязательно случается с Вами. И еще в Вас есть болевая возбудимость: Вам часто больно и необязательно от чего-то физического. (У меня болит. Что у меня болит? Палец? Нет. Голова? Нет. Зубы? Нет. Тело не болит. Вот что: душа.)
Мой родной мальчик, беру в обе ладони Вашу дорогую головочку — как странно чувствовать вечность черепа через временность волос, вечность горы через временность травы... Теперь слушайте, это настоящая жизнь. Вы спите, я вхожу. Сажусь на край этой огромной кровати — русла реки нашего сна, этой огромной реки сновидений, замечаю свешивающуюся руку, завладеваю ею (такой не мой глагол), несу ее (такое мое действие!) к губам... Вы приоткрываете глаза.
Я Вам рассказываю — всякие нелепости, вы смеетесь, я смеюсь, смеёмся. Ничего любовного: ночь наша, что хотим, то и делаем. И счастливая — такая счастливая, что не влюблена — что могу говорить — что не надо целоваться — из чистейшей благодарности: я Вас целую.
Вы прелестно целуете (уничтожьте мои письма!) — так человечно. В этом больше всего ощущается Ваша душа. (Как я не догадалась раньше: зверь — что может быть одушевленнее зверя? 1) ведь стоит только в animal убрать l , чтобы получилась душа . 2) ведь он на целую букву больше души. А если серьезно: зверь — по самой своей сути существо одушевленное. Почти душа.).
С вами не смутно (тяжелой смутой), ничего муторного. Мы не в неведомой стране. Хорошо, очень хорошо, еще лучше, сверх-сил хорошо... Оставаясь при этом собой. Это не зло-деяние, а добро-чувствие и раньше всего: добродушие. Да, Вы добродушны. Вы не враг, не сопреступник. Товарищ. Тьмы Вы сюда не вносите. Только темноты.
Как я бы хотела, как я бы хотела — ведь это нежнейшее, что есть! — Вашего засыпания, какой-нибудь недоконченной фразы, вязнущей во сне, всей предсонной нежности с Вами. Чтобы лучше любить. Ибо тогда души безоружнее и значит более достойны любви.
(«Предсонье..... разоруженье душ»...).
Милый друг, я только в самом начале любви к Вам — еще ничего не было (всё будет!) Я только учусь. Вслушиваюсь!
Я бы хотела многих Ваших слов, никогда не скажу каких. Чувство: ничего не опережать, заострить внимание (напряжение ума), замереть, чтоб услышать Вашу жизнь (рожденье?). Вся любовь — огромное ухо (меня подмывает сказать: слух — рыб) и как раз поэтому она слепа: ничего не видеть (не знать), чтобы все слышать (понимать). («Бабушка, бабушка, отчего у Вас такие длинные уши? — Чтобы лучше слышать тебя, дочка». О, какие у любви длинные, предлинные уши!)
Уши в сторону — из этого может вырасти подлинно огромное, но все можно повернуть самовольно, исказить. Посему давайте замрем.
Придет час, когда мне будет не до смеха — ах, знаю! — но это еще не скоро, и ни от чего в мире, включая Вас,— ни от Вас самих не зависит отдалить или приблизить его.
Это — будет еще одной ступенью бесконечной лестницы: ночи.
Дружочек, загодя предупреждаю: не обманывайтесь внешними признаками: руки и губы нетерпеливы, это — дети, им нужно давать волю (чтобы не мешали!), но не они (губы и руки) играют главную роль: выигрывают. Это будет только переход к.
Спокойной ночи. Прочтите это письмо на ночь, и тут же — выпадающим от сна карандашом — несколько слов мне, не думая.
Сегодня вечером в кафэ мне на секунду было очень больно. Вы невинны, это я безмерна, Вам этого не нужно знать.
Спите. Не хочу ввинчиваться в Вас как штопор, ничего не хочу преодолевать, ничего не хочу хотеть. Если всё это — замысел, а не случайность, не будет ни Вашей воли, ни моей, вообще — не будет, не должно будет быть — ни Вас, ни меня. Иначе — ни складу, ни ладу. «Милых мужчин» — сотни, «милых дам» — тысячи.
Письмо седьмое
28 июня, ночь.
Мой дорогой друг! — Ибо сейчас обращаюсь к безразличной привязанности. Хотите правду о себе, правду, которую Вы никогда не услышите от любящей Вас души, тем менее от не любящей.
Мы сейчас сидели за столиком. Вы слушали музыку, и стихи, и меня. Теперь я дома и одна и думаю. И первая мысль: это человек прежде всего наслаждения. О, не думайте: «наслаждение» — я беру это слово во всей его
тяжести и оттого, что я его так беру — мне больно, ибо это — неизлечимо. Не наслаждение: женщины, бега и прочие плотские банальности, а: растение, звук, свет. Всё
доходит, но исключительно через шкуру, которая у Вас бесконечно глубока
и которая, боюсь, у Вас вместо души. Всё Вас гладит, всё по Вас — как ладонью. Мне любопытно: чем Вы слушаете Бетховена? Не говорите: не люблю. Боюсь слишком явной расщелины, ибо бетховенское: «через страдание — к радости» — моё первое и последнее на земле и на не-земле!
Ладонь — люблю, вся жизнь — в ладони, но поймите меня! — нельзя — только ладонь! И есть вещи больше «жизни»!
Служат ли Вам твердая тыльная часть ладони, сила пальцев, упругость кисти? Любить тёплое, гладкое, мягкое — велика заслуга! Лучше уж оставаться в материнской утробе.
Стихи Вы любите — даже не как цветы: как духи: приятность, без которой можно обойтись. Разрывается у Вас от них душа? Боль — что она в Вашей жизни? (В моей — всё.) Мой любимый! Если бы это окончательно было так на все дни Вашей жизни, я бы нынче не говорила этих слов, как ничего не говорят стихотворцу, у которого все стихи — одинаковые нули. Но я еще в Вас верю! Я хочу для Вас боли, но не грубой, когда поленом или железкой по голове и человек тупеет или погибает, а такой: по жилам как по струнам. Как смычок! И чтобы Вы за этот смычок — отдали последнюю душу. — Чтоб Вы жили в ней, поселились в ней совершенно по своей воле, чтоб Вы дали ей в себе волю, отдали все то место в Вас, занимаемое наслаждением, чтоб Вы не разделывались с ней в два счета (вечно-мужским): «больно — не хочу». Чтобы Вы, сплошная кожа (со всей глубью Вашего кожного покрова), в какой-то час жизни стояли — без кожи. С содранной кожей, живым мясом наружу.
Я не хочу, чтобы Вы — такой — такой — такой — (все восторженные эпитеты, какие только найдете) в искусстве, миновали что бы то ни было «потому, что оно причиняет боль». (Должно быть больно, иначе это «оно» — чем бы оно ни было — не существует, не имеет права называться «оно», оно меньше, чем ничто.) Вы не любите (не хотите) Бетховена и Вам чужд Микеланджело — пусть это будет сила в Вас, а не слабость, преодоление через знание, а не закрывание глаз и затыкание ушей — жалким страусом в пустыне наслаждения! (Ничто так не вызывает у меня представления о наслаждении, как песок, и ощущения песка, как наслаждение. Думал утонуть в море, в целом море, а стал задыхаться в сухом, бесконечно раздробленном, чему никогда не быть целым.)
Ах, мой маленький! Перечисляя Ваши звериные качества («Вы так хорошо знаете, что такое холодно, жарко...»), я забыла одну существенность: что-такое-страшно. Ибо именно страх заставляет Вас не любить Бетховена, тот самый страх, заставляющий выть волка на луну, собаку — под роялем.
Я не могу
Вас слабым, потому что не смогла бы Вас любить. (Любить презирая — для других!)
Будьте слабым в проявлениях, что называется, личной жизни, но есть жизнь без проявлений, и она не терпит ни слабости, ни личных вольностей. Вспомните, что эпикурейцы из всех искусств жизни лучше всего умели умирать. Эпикурейство обязывает. Будьте...
Это слово случайно осталось последним. Это слово не случайно осталось последним.
Бесконечно (не вдоль времени, а вглубь того, у чего нет времени, что не есть время, что есть не-время) — бесконечно! Вы мне дали так много: всю возможность человеческой нежности во мне, столько сожалений, столько желаний... Сделайте так, чтобы Ваша грудь — эта клетка из прутьев ваших ребер — меня вынесла, — нет! — чтобы мне было просторно в ней, — нет! — чтобы я растворилась в ней, расширьте ее, раздвиньте себя — не ради меня: случайности, а ради всего того, что через меня в Вас рвется.
Возьми меня с собой в твой самый сонный сон, я буду очень тиха: только сердце. Мне так бы хотелось однажды — («однажды жила-была» — всю мою жизнь только и было что «однажды жить-будет», однажды, которое будет так же сомнительно, как было до него...). Слушай, я непременно хочу, понимаешь? — (я — нет: глагол, время, наклонение так мало мои!). Я непременно хочу в какой-то день увидеть тебя спящим — день, который был бы ночью, — иначе это будет жечь меня (тоска по тебе, спящему, Спящему красавцу) до самого моего последнего часа.
Поцелуй за меня мою вторую тоску.
Пометка на полях: («У надежды есть крылья». Мои же надежды — камни на сердце: желания, которые, не успев стать надеждами, были отродясь, дородясь — безнадежностями, грузом, груженым грузовиком,
Дай мне Бог никогда ни на что больше не надеяться!).
Письмо восьмое
2-го июля, ночь.Милый друг! Как Вы похожи на Ваше письмо (читала его более внимательно, чем Вы — писали). Все та же линия наименьшего сопротивления.
Мне нравится Ваше письмо: перечитывала его за два дня — четыре раза. Я бы одно только хотела знать: для меня ли Вы его писали или для себя?
Не гребя, по течению, на спине — Вашей и волны. Как это у Вас еще хватило силы держать перо? (Не силы — действенности!).
Все места, которых сразу не разобрала, так и остались темными. Утешаюсь тем, что там, должно быть,— самое любовное. Вы зря считаете Ваше письмо «косноязычным». Все абсолютно связно, плавно, плывуще. Не заика тот, кто запинается нарочно. Ничего темного, кроме почерка. — А вы уже вообразили, что тонете в лирическом потоке?
Вы любите слова, Вы к ним нежны, и Ваша нежность ко мне — на самом деле к ним. Я не знаю, любите ли Вы глагол, требующий большего, требующий всё. Но точно знаю: Вы любили меня через мои стихи. Другие любили мои стихи через меня. В обоих случаях скорее терпели, чем любили. Чтоб было совсем ясно: меня всегда было несколько больше для людей, со мной соприкасавшихся: «несколько» — читайте: на бóльшую половину, на еще одну меня или меня живущую или живущее во мне моими стихами. Никому не приходило в голову, что это — два лика одной и той же силы, силы, способной принимать тысячи ликов и быть тем не менее единым целым. Но у Вас уже напрягается чело — от благородного усилия сосредоточиться — и также напрягаются желваки — от не менее похвального усилия подавить неудержимую зевоту.
Впрочем, как говорят немцы, «ich schenke es Ihnen » (по-французски: я Вам это прощаю). Подарите мне в ответ мундштук — только чтоб ни из янтаря, ни из серебра, ни из пенки, ни из слоновой кости, ни из всего, что пахло бы обладанием. Я свой вчера потеряла, во время большой прогулки с Б. Список моих просьб растет (По слову одной женщины-поэта: «Сколько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает»... В данном случае — сколько просьб у любящей !).
Вчера с иронической рыцарственностью весь вечер защищала Вас. Все упреки к Вам — справедливы, но это мое дело, а не их — ведь ни у кого не хватило души (простодушия!) пострадать от Вас, кроме меня. «Из-за него мы теряем время!» «Из-за него» я теряю — большее.
Есть нежные слова в Вашем письме, гладящие по сердцу: слова-ладони. С таким письмом хорошо спать. — Спасибо. И праведные слова — в моём: которые должны выправить Ваше сердце: слова-вербные ветви. С таким письмом хорошо бодрствовать. Благодарите.
По Вас не скучаю — пока, но (знаю себя) через три дня бы заскучала. (У меня свой счетчик разлук.) И потом — Вы дома, очень думать о Вас значило бы — и Вас заставить подумать обо мне, то есть из дому — увести на воздух, высвободить Вас. А я против даже самого освободительного насилия.
А если сами думаете обо мне — Вам меня уводить не приходится, я уже уведена из всех земных мест и из самой себя к единственному, до которого мне никогда не дойти. (Какое малодушие говорить Вам такое!) И для вящей точности и дабы не обременять Вас — даже тенью ответственности: я уродилась уведенной
!
Продолжайте писать мне. Второе письмо — испытание. Испытайте себя!
«Нежность на исходе» (от растраты). Это глубоко и правильно, но это не все. И смотрите: от «на исходе» (нежности или всякой другой силы) — неизбывность. Чем больше даём, тем больше остается, начинаем растрачивать — тут же прибывает! Вскрываем жилы — свои — и вот мы — живой родник.
Я бы хотела прочесть Ваши стихи.— Дадите? — Прочту внимательно и скажу правду. (Правда! какой прелестный соблазн для любителя и любимого, которые только и живут тем, что скрывают её от себя. Оттого, видно, и не дал. Пометка на полях.)
Вы, конечно, не напишете мне ни строчки — потому что у Вас есть мои стихи. Вы вроде ребенка, которого учат ходить, соблазняя яблоком — протягивают, но не дают, так как стоит ему завладеть яблоком, он больше не сделает ни шагу. Вы это яблоко заполучили.
Вы не напишете мне: днём — море, вечером — сон.
Когда я уеду — и вот, не знаю, что дальше. Вижу себя, глядящую (согласно Вашему определению, возможно, это так и есть) вполоборота, через плечо, но не на Вас, дружочек: на себя — эту, которую я уже начинаю преодолевать.
Мой родной! Завтра или послезавтра спрошу Вас, что в точности Вам снилось во втором часу ночи, нынче, в воскресение. Мне приснилось, что Вы умерли.
Помню Ваши утренние волосы: кудрявые, и дневные: проборные, и ночные: лохматые — самые юные. И всю Вашу небрежную нежность. Но слишком думать о Вас нельзя.
Спокойной ночи. Если Вам сейчас мирно спится — то, конечно, моей милостью. Я бы могла быть коварной, как другие, но это не была бы я, и если бы Ваша любовь ко мне была результатом моего коварства, Вы любили бы не меня. (Смогла бы я быть коварной, подобно другим?).
Я отродясь больше любила убаюкивать, а не лишать сна, кормить, а не лишать аппетита, образумливать, а не заставлять терять голову. Мне отродясь было дороже давать, чем лишать, давать, чем получать, давать, чем — иметь.
Р. S. (Внезапная мысль) Подлинный палач, палач средневековья, имевший право поцеловать свою жертву, — тот, кто предает смерти, а не тот, кто лишает жизни. Это не одно и то же. Подумайте над этим.
Письмо девятое
9 июля, полночь.
От сосредоточения (напряжения) мне страшно захотелось спать. Я ждала Ваших шагов, мне не хотелось, чтобы я когда-нибудь смогла сказать себе, что проглядела Вас — в трижды печальном смысле: упустить случай, не заметить Его Высочества и, — как ребенку — проглядеть глаза в ожидании матери, — хоть раз по своей вине. Я легла на пол — головой в дверях балкона, на совершенно плоском и твердом, чтобы не заснуть.
Подымаю глаза: две створки двери — и все небо. Шагов было много, я скоро перестала слушать, где-то играла музыка, я вдруг почувствовала свою низость (всех последних дней с Вами — о, обиды нет! — я была малодушной, Вы были собой). Я знаю, что я не такая,— это только потому, что я пытаюсь — жить.
Жить — это кроить и неустанно кривить и потом выправлять — и ни одна вещь не стоúт (да и не стóит! простите эту грустную, серьезную игру слов).
Как только я пытаюсь жить, я ощущаю себя последней, захолустной швеей: ей никогда не сшить ничего красивого, она только портит работу ранит пальцы, и вот, бросив всё: ножницы, лоскутья, нитки, она пускается петь. У окна, за которым льет вековечный дождь.
Я еще полна этим пустым небом. Оно плыло, я лежала неподвижно, я знала, что я, лежащая, пройду, а оно, плывущее, останется, пребудет. Небо плывет вечно и безостановочно: и я всё прохожу безостановочно и
вечно. Я — это все те, которые так лежали и смотрели, будут так лежать и смотреть. Видите — я тоже «вечна».
Я ли — этим утром? Это была просто не я. Разве я — могу кроить и рассчитывать? Я могу рваться — да! — как ребенок: к тебе - раскинуть руки: одну — к востоку, другую — к западу, но больше... но меньше... Нет, это жизнь — насильница душ — заставляет меня силой играть этот фарс.
Подбирать на коленях лоскутья (урезки) после такой кройки?.. Нет и еще раз — нет. Завожу руки за спину. И — прямость хребта!
Разве могла я искать — даже ради Царства Небесного! — такого осуществления — такой ценой? Мой дорогой друг, должно быть небо — и для любви. Не над-ложное. А радужное.
Мой дорогой друг, Вы не пришли сегодня вечером, потому что писали письма (своим). Мне уже не больно от таких вещей — приучили — Вы и все, Вы ведь тоже вечны: неисчислимы (как та я: на полу и в небе). Всё тот же Вы, не идущий к всё той же мне, все так же ждущей его.
Когда Вы когда-нибудь, на досуге, перечтете мои записные книжки — не только ради формулы и анекдота — когда Вы их перечтете, чтоб найти там меня живую, Вы заново увидите нашу встречу.
В жизни со мной поступали обычно, а я чувствовала, как было обычно для меня . Поэтому никого не сужу.
От Вас как от близкого я видала много боли, как от чужого — только доброту. Никогда не чувствовала Вас ни тем, ни другим, боролась в себе за каждого — значит: против каждого.
Это скоро кончится — чую — уйдет назад, под веки, за губы. — Вы ничего не потеряете, стихи останутся. Жизнь прекрасно разрешит задачу, Вам не придется стоять распятием между своими и «другой» (да простят мне Бог и Ваше чувство меры — от которого я так безмерно страдала! — непомерность сравнения).
Родной! Вне всех любезностей, ласковостей, нежностей, бренностей, низостей — Вы мне дороги. Но мне с Вами просто нечем было дышать.
Я знаю, что в большие часы жизни (когда Вам
станет дышать нечем, как зверю, задохнувшемуся в собственном меху) — минуя мужские дружбы, женские любови и семейные святыни — придете ко мне. По свою бессмертную душу.
А теперь — спокойной ночи. Целую Вашу черную головочку.
Письмо десятое и последнее, невозвращенное
Письмо одиннадцатое, полученное
29 октября 19...
Вы поймите, мой друг, как мне трудно писать: я сознаю себя кругом виноватым, виноватым прежде всего в отсутствии той воспитанности, внутренней и внешней, которую Вы так цените. Но постигает же людей чума, и я впал на многие месяцы в состояние жестокой прострации, полного оглушения и онемения.
Все проходило мимо, и никакие силы не могли бы заставить меня делать то, что делать было необходимо. Сейчас, когда я Вам пишу, всё это — позади, и я чувствую какую-то особенную, послеболезненную бодрость. Мне очень тяжело, что мое молчание могло Вас навести на ложные предположения. Спящие не ходят на почту. (Пометка на полях: но всё же ходят в ресторан!) Прошу этому верить.
Я возвращаю Вам письма, дабы у Вас была полная уверенность в том, что они — не у меня. Я оставил только одно — последнее, переданное Вами в день отъезда. Оно мне дорого, как завершение какого-то пути, как последнее слово удаляющегося голоса. Впрочем, если Вам не по себе от этого листочка в моих руках — верну его тотчас.
Я шлю Вам (заказным):
1) 2 конверта с письмами
2) толстую синюю тетрадь
3) стихи 19...
4) стихи 19...
5) две записных книжки
6) книжки с автографами X
7) Buch der Lieder [Книга песен, нем.]
Книжечку цвета замши, куда Вы записывали стихи, посвященные мне, я оставил. Не в виде документа или памятки, а просто как кусок жизни, переплетенный в кожу. Если это не по праву, если это вопреки Вашим «законам»,— у Вас они есть на всё! — напишите, пришлю.
Ради Бога вышлите как можно спешнее книгу Б. с посвящением, которую я забыл у Вас взять перед Вашим отъездом. Вы знаете, сколь я дорожу автографами! Экспресс-заказным, пожалуйста! Не буду спать спокойно, пока её не получу.
Если напишете — отвечу без промедления. Я проснулся. У меня отшибло память на события личной жизни. Помню человеческое и общее. И Вас помню на балконе, лицом вверх и глазами в ночное небо, равно безжалостное для всех.
X. шлет Вам привет и просит прислать что-нибудь для его журнала. Что пишете нового? Продолжаете ли переводить «Флорентийские ночи»? Из записных книжек не хотите чего-нибудь смастерить? Много ли новых стихов? Пришлите, пожалуйста, в память о былом.
Желаю Вам всяческого добра. —
— Пометка на полях:
«Все люди берегли мои стихи. Все — возвращали мне мою душу (возвращали меня к моей душе)». —
Кстати, о коже: «кусок жизни, переплетенный в кожу» — противная ассоциация. И еще: плохо сказано — три слова вместо одного — сердце. (Сердце в коже). Кроме того, не сомневаюсь, что наряду с остальными, моему корреспонденту сильно нравилась сама видимость «книжечки» («толстую-то синюю тетрадь» он мне вернул!) — замша столь же приятна на вид, как и на ощупь и на запах.
Так, и на этот раз оправдалась — с почти нежданной естественностью и негаданной очевидностью — моя о нем «кожа».
Последняя флорентийская ночь
Новогодняя ночь. Бал-маскарад. Залы, гостиные. В одной из них с притушенным светом и удушливой мебелью — нищая заемная роскошь! — я, без маски, в кругу нескольких знакомых.
Врывается шумный хоровод в костюмах, один отделяется от группы, подходит, кланяется. Белый бурнус, тюрбан. Маски нет.
— Вы меня узнаете?
— Нет.
— Вглядитесь, разве костюм может так изменить меня? (Я «вглядываюсь»).
— Неужели Вы меня и впрямь не узнаете? (Его голос, сперва радостный, все больше выдает уязвленное самолюбие.)
Молодое, довольно привлекательное лицо. Смуглые волосы.
Я, нетвердо: — Да-да, у меня сейчас такое впечатление, что мне действительно, кажется, приходилось, быть может, Вас однажды где-то видеть... Скорее слышать... Мне кажется, что Ваш голос для меня не...
(Смотрю еще раз.) — Нет-нет, я решительно вижу Вас впервые!
Вокруг оживленно-изумленные смешки, возгласы, и из глубины всего этого гула — явственно:
— Я — (такой-то).
— Вы? Господи! Извините ради Бога, но я так плохо вижу, и у меня нет никакой зрительной памяти, да и не виделись мы очень давно, и к тому же у Вас были тогда усы.
— У меня усы? Я в жизни не носил усов!
— Не может быть! Я точно помню: маленькие такие усики, щеточкой.
— Уверяю Вас, клянусь, что я в жизни не...
Другие, вмешиваясь: — Вы ошибаетесь, мадам, Вы его принимаете за кого-то другого, он действительно никогда не носил усов!
— Странно. Я точно помню. Вот такие маленькие, щеточкой.
Он, в отчаянии: — Я никогда не носил никаких усов — маленьких или больших, щеточкой или под Вильгельма!
Я, тронутая тем, что незнакомец так огорчился из-за меня:
— Ну что Вы! Успокойтесь! Я Вам верю! И все-таки — странно: я точно помню: черненькие усики. Впрочем — постойте, постойте! — не могли ли это быть очки? Наверняка это было что-то, чего сейчас нет — да, конечно, очки, а усики щеточкой — это были брови. (И соотнося): Большие брови. Так оно, должно быть, и было. Только все равно удивительно — я точно помню...
— И в самом деле удивительно.
Он, уязвленный, удаляется.
Руку на сердце: узнала ли я его или нет? Неужели я его так напрочь не узнала?
В первое мгновенье — да (то есть нет), во второе — что-то мелькнуло, в третье — я уже знала
(узнала) голос, не лицо (которое, кстати, я так и не узнала), но под воздействием моего первого правдивого «нет», уже взятого тона, я продолжала не узнавать до последнего.
С тех пор — ни слова. Иногда я слышу о нем — всегда одно: дела идут скверно, сын взрослеет.
Ну а усы? В усы я верила совершенно искренне. Я не только их помнила, но едва он назвался, я их увидела и увидела, что их не хватает. И эти «щеточки бровей» вовсе не были выдумкой ради забавы. Было видение чего-то над чем-то. А было ли это два уса над парой губ или пара бровей над очками — это уже деталь, знать которую должен он, а не я. Довольно с него и «щеточки».
Надо ли еще говорить, что он никогда не носил очков?
После-словие,
или
Посмертное слово вещей
Мое полное забвение и мое абсолютное неузнавание сегодня — лишь тождественность твоего абсолютного присутствия и моей полной поглощенности вчера. Насколько ты был — настолько тебя нет. Абсолютное присутствие с обратной стороны. Абсолютное может быть только абсолютным. Такое присутствие может стать только таким отсутствием. Вчера — всё, сегодня — ничего.
Моё полное забвение и моё абсолютное неузнавание — лишь эхо (увеличенное!) Вашего собственного забвения и неузнавания — неважно, узнаёте ли Вы меня на улице или нет, справляетесь ли обо мне или нет.
Если Вы не забыли меня, как я забыла Вас, то это потому, что Вы никогда не болели мной так, как болела Вами я. Если Вы меня не забыли абсолютно, то это потому, что в Вас нет ничего абсолютного, даже равнодушия. Я кончила тем, что не узнала Вас; Вы же и не начинали меня узнавать. Я кончила тем, что забыла Вас, в Вас же никогда не было меня настолько, чтобы было что забывать. Что такое забыть кого-то? Это забыть причиненные им страдания.
Я больше не знаю о Вашем существовании, Вы же никогда не знали, что я существую.
Чтобы мне, не знавшей вчера ничего, кроме Вас, не узнать Вас сегодня, надо было именно не знать вчера ничего, кроме Вас. Моё забвение Вас — еще один патент на благородство. Удостоверение Вашего достоинства в прошлом.
Посмертная месть? Нет. Во всяком случае — не моя. Какая-то сила (великая сила!) мстит за меня и через меня. Вас интересует её имя, которое я еще не знаю? Любовь? Нет. Дружба? Тоже нет, но совсем близко: душа. Раненая душа во мне и во всех других женщинах. — Раненная Вами и всеми другими мужчинами, вечно ранимая, вечно возрождающаяся и в итоге неуязвимая.
Неизлечимая неуязвимость.
Это душа мстит за себя, покинув Вас, в ком она находила кров и кого укрывала лучше, чем море укрывает берег, — и вот Вы наги, как пляж с оставшимся от моего прилива: башмаками, досками, пробками, обломками, щебнем — моими стихами, в которые Вы, до сих пор ребенок, играете — это она мстит за себя, ослепив меня настолько, что я забыла Ваши черты, прояснив мне Ваши настоящие , которые я бы никогда не полюбила.
Вступление и перевод с французского Юрия Клюкина
Марина Цветаева. Девять писем
с десятым, невернувшимся,
и одиннадцатым, полученным,
— и послесловием
Журнал «Октябрь», №10, 1992
Сканирование и spellcheck – Е. Кузьмина http://bookworm-e-library.blogspot.com/
В основу публикуемой повести Марины Цветаевой в письмах была положена ее непродолжительная переписка с Абрамом Григорьевичем Вишняком.
А. Г. Вишняк (1895 — 1943) был редактором и управляющим делами небольшого литературного и художественного книгоиздательства «Геликон», которое в сентябре 1921 г. возобновило свою деятельность в Берлине. С концом гражданской войны, введением нэпа и установлением дружественных отношений между Советской Россией и Веймарской республикой в Берлине возникает целый ряд издательских предприятий, которые печатали книги русских авторов, живших как в России, так и вне её, обслуживая одновременно и советский, и эмигрантский рынок. Некоторые издательства, в том числе и «Геликон», проставляли на титульных листах своих книг: «Москва/Берлин». Еще в Москве издававшиеся «Геликоном» с 1918 г. книги привлекли внимание критики высококачественным художественным и полиграфическим исполнением. Эту репутацию издательство старалось сохранить и в Берлине. За два с небольшим года берлинского существования «Геликоном» было выпущено около 50 названий книг и журналов, включая произведения А. Белого, Б. Пастернака, И. Эренбурга, А. Ремизова, М. Цветаевой.
Однако экономические условия деятельности издательств в Берлине скоро начали осложняться и в конце 1923 г. настолько ухудшились, что издательства стали одно за другим закрываться. Тяжелый удар по издательствам нанес и введенный российским правительством запрет на ввоз в страну заграничных изданий. После краха своего издательства А. Г. Вишняк переезжает в конце 1925 г. с семьей в Париж, где живет вплоть до немецкой оккупации. 22 июня 1941 г. его арестовывают и отправляют в концентрационный лагерь в Германии, находившийся на границе с Чехословакией. Он погиб от силикоза легких в 1943 г. в Чехословакии, где узники лагеря работали на соляных копях.
(на фото - А.Г.Вишняк с сыном, 1925 г.)
М. И. Цветаева впервые услышала о Вишняке скорее всего от И. Г. Эренбурга, дружившего с издателем и активно сотрудничавшего с ним. По рекомендации Эренбурга «Геликон» выпустил в начале 1922 г. книжку стихов Цветаевой «Разлука», дабы помочь ей собрать деньги на поездку к мужу, попавшему после поражения Белой армии в Прагу.
Личное знакомство Цветаевой с Вишняком состоялось буквально на другой день по приезде Цветаевой 15 мая 1921 г. в Берлин. Эренбург пригласил его отобедать в пансионе «Траутенау-Хаус», где остановилась Цветаева и где жили сами Эренбурги. С этого дня у Цветаевой завязались с Геликоном (в Берлине было принято называть издателей именами их заведений) близкие отношения. Она часто приходила в контору «Геликона», неизменно с дочерью Алей, иногда читала сотрудникам восхитительные записи из Алиного дневника (см. описание Геликоновой конторы глазами девятилетней Али в книге: А. Эфрон. О Марине Цветаевой. М., 1989).
А. Г. Вишняк, не лишенный поэтического вкуса, восхищался Цветаевой как поэтом. Он с энтузиазмом взялся за издание ее сборника стихов «Ремесло», предложил ей перевести повесть «Флорентийские ночи» Г. Гейне, убеждал Цветаеву сделать книгу прозы из ее дневниковых зарисовок московской жизни 1917—1919 гг.
Однажды Вишняк посвятил Цветаеву в свою семейную драму — увлечение жены, которую он обожал, другим,— рассказал ей о своих душевных муках, ища сочувствия и утешения. Он, по-видимому, не предполагал, на какую благодатную почву падут его исповеди. Цветаевой, движимой всепоглощающей страстью любить, показалось, что она нужна человеку. Да и Вишняк давал понять, что не равнодушен к ней. Трудно сказать, насколько искренне Вишняк был увлечен Цветаевой. Человек аристократической стати и мягкой обходительности, столь импонировавших женщинам, он, по некоторым свидетельствам, пользовался репутацией сердцееда.
Как бы то ни было, возникшее взаимное притяжение перешло в почти ежевечерние долгие прогулки с чтением стихов, беседами, признаниями. Полетели цветаевские письма, писанные ночами после встреч, полились стихи, обращенные к возлюбленному.
Влюбленность поэта длилась всего несколько недель. Все произошло (и будет еще не раз случаться впоследствии) по как бы заданному кругу: Цветаева влюблялась в выдуманного человека, пыталась оторвать его от земли и унести в свои заоблачные духовные выси, а потом вдруг обнаруживала, что этот человек вовсе иной породы. Наступали горькое прозрение и расплата за «попытку жить». Этот трагический жизненный сюжет и составляет пафос «Девяти писем...», как, впрочем, и многих других цветаевских произведений.
31 июля Цветаева, разочарованная и опустошенная, уезжает с дочерью в Прагу. После непродолжительной спорадической переписки с Геликоном (в основном делового характера) Вишняк, к которому, кроме неприязни, Цветаева уже больше ничего не испытывает, исчезает из ее поля зрения. Однако спустя чуть более десяти лет Цветаева воскрешает его в образе одного из двух (правда, безымянных) действующих лиц «Девяти писем...».
Как упоминалось, в основу этого короткого повествования о трагическом разминовении душ легли девять писем Цветаевой к Вишняку лета 1922 г. и одно его ответное письмо, присланное в конце октября того же года. «Девять писем...» были частью более широкого замысла автора: издать по-французски небольшой сборничек из двух вещей, объединенных общей темой обреченности поисков абсолюта в «земной, любви».
К реализации замысла Цветаева приступает в 1932 году. Как раз в этот период она пытается пробиться к французскому читателю. В сборник мыслилось включить «Девять писем...» и «Письмо к Амазонке» — написанное по-французски эссе, обращенное к американской писательнице Натали Клиффорд Барни, известной парижской «амазонке». Французский язык, который не был для Цветаевой каждодневным, давал ей, по-видимому, какую-то дополнительную свободу выражения.
Из отобранных писем она составляет русский текст повести и переводит его на французский язык, снабдив письма в ряде мест ремарками и комментариями, отразившими ее реакцию на события десятилетней давности. Цветаева дополнила повествование сценой «Последняя флорентийская ночь» и послесловием. Однако эта работа так и осталась неопубликованной при жизни поэта.
7 марта 1933 г. Цветаева пишет своему чешскому другу А. Тесковой:
«Стихов за зиму писала мало: большая работа о М. Волошине и перевод своей собственной вещи на французский: 9 (своих собственных настоящих) писем и единственное, в ответ, мужское — и послесловие: Postface ou Face Posthume de choses (Послесловие, или Посмертное слово вещей, фр. — Ю. К.) — и последняя встреча с моим адресатом, пять лет спустя, в Новогоднюю ночь. Получилась цельная вещь, написанная жизнью. Но с моим обычным везением — похвалы (французов) со всех сторон, а рукопись лежит. И очевидно будет лежать, — как мой французский Мóлодец, иллюстрированный Гончаровой».
Эта французская миниатюра увидела свет лишь в 1983 г. благодаря стараниям итальянской славистки Серены Витале, которая осуществила первоначальный цветаевский замысел — издать по-французски под одной обложкой «Девять писем...» (повести публикатором было дано название «Флорентийские ночи») и «Письмо к Амазонке».
Двумя годами позднее под тем же названием — «Флорентийские ночи» — повесть была опубликована в русском переводе в журнале «Новый мир» (1985, № 8) по тексту французской машинописи с авторской правкой, хранящемуся в ЦГАЛИ.
Новый перевод сделан по копии той же машинописи. Он впервые выполнен с учетом дневниковых записей Цветаевой и, в сущности, воспроизводит в основной своей части оригинальный русский текст с его особенным языком, от которого отталкивалась Цветаева, создавая французский вариант.
Письмо первое
17-го июня 19...
Мой родной! Книга, которая сейчас — Вашей рукой — врезалась в мою жизнь — не случайна* (*«Флорентийские ночи» (сноска М. Цветаевой). Прочтя на обложке его имя — обмерла.
Вы сами не знаете — Вы ничего не знаете — до чего всё правильно. Но Вы ничего не знаете, Вы только очень чутки (не сочувственно, чувствуя не душой,— как волк: всем востромордием, не сердцем,— ощупью) — в какие-то минуты Вы безошибочны.
Я не преувеличиваю Вас, все это в пределах темнот (которые беспредельны: самое беспредельность) — мехов и шкур (все тот же волк приходит на ум — видите?)
Я знаю Вас, Вашу породу, Вы больше вглубь, чем ввысь, всегда будет погружение в Вас: не подъем — говорю лишь об ощущении направленности.
Погружение в ночь (точно по лестнице — с одной ступеньки на другую,— которой никогда не будет конца).
Погружение в самое ночь. Поэтому мне с Вами так хорошо, без света. («Деревня в сорок светильников...» С Вами — я деревня без единого огонька, может, большой город, а может, и ничто — «была когда-то...» Я Вам ничем себя не обнаружу, ибо гасну дотла.) ...Без света: в голосах (как в мехах!). Поэтому во все такие часы Вашей жизни Вы будете — со мной, присутствующим в отсутствии.
Есть люди страстей — чувств — ощущений — Вы человек дуновений. Мир Вы воспринимаете накожно: это не меньше чем: душевно. Через кожу Вы воспринимаете и чужие души, и это верней. Ибо в своей области Вы — виртуоз. Вам не надо всей руки в руку, достаточно одного — даже смутного — желания. Чуткость на умыслы. Гений умысла. Мгновенное схватывание умысла. Инстинкт. Звериный инстинкт. (Если бы знала, что все так просто!)
Возле Вас я, бедная, чувствую себя оглушенной и будто насквозь промороженной (привороженной). (Не делайте из меня глухую или немую: я не есмь, что же до слепости — вспомните Гомера.)
Я не преувеличиваю Вас в своей жизни — Вы легки даже на моих пристрастных, милосердных, неправедных весах. Я даже не знаю, есть ли Вы в моей жизни? В просторах души моей — нет. Но в том возле-души, в каком-то между: небом и землей, душой и телом, в сумеречном, во всем пред-сонном, после-сновиденном, во всем, где «я — не я и лошадь не моя» — там Вы не только есть, но только Вы и есть.
Вы слегка напоминаете мне одного моего друга — несколько лет назад — благодаря которому я написала много стихов, враждебных всем как не мои и близких только — всей его породе. Но я не хочу сейчас говорить о нем, я его давно и совсем забыла, я хочу сейчас радоваться Вам и тем темным силам, которые Вы из меня выколдовываете. Колдун-открыватель родников может и не сознавать: ни своей силы, ни достоинства ключа. Это — случайный дар и посему чаще всего достается неведающим и неблагодарным. Как все дары: кроме дара души, которая есть не что иное как сознавание и узнавание. (Для смеха: если Вы — ключелов, то я Крысолов из немецкой легенды, уводящий своей флейтой крыс и детей, а, может, заодно и ключи!)
Последние годы я жила такой другой жизнью, так круто, в таких ледяных задыханиях, что сейчас руками развожу: я???
Мне от Вас нежно (человечно, женственно, зверино) как от меха. Другие будут говорить Вам о Ваших высоких духовных качествах, еще другие — о прекрасной внешности. Может быть. — А для меня — огненность (лисьего хвоста). Но мех — разве меньше? Мех — ночь — логово — звезды — завывающий голос (голос-волос
) — и опять просторы...
Мой нежный... (от присутствия которого мне нежно: дающий мне это великое блаженство: быть нежной, нежить руки...).
Письмо второе
19 июня, ночь.
Вы высвобождаете во мне мою женскую сущность, самое темное и скрытое во мне. Я не становлюсь менее зоркой.. Зоркость не убита, но блаженное право на слепость.
Мой нежный (от которого мне...), всей моей двуединой сущностью, вдвойне и неразрывно единой, всей моей сущностью двуострого лезвия (одаренного утешающей добродетелью ранить только себя) я хочу к Вам — в Вас : как в ночь. — «Стихи и сон!» а проще: прочесть и уснуть — (Ваши слова,— все помню). Как многие увидели во мне только стихи.
Всё через душу, дружок, и всё обратно в душу. (Самопитающийся фонтан. Великие фонтаны Великого Короля.) Только шкуры — нет. Вы это знаете, с Вашей звериной, гениальной ощупью. (Мой «сплошной мех».) Мех
не только зверь,— и хвоя, ель, любимый можжевельник...
А если в окрасках: Вы — карий. Как Ваши глаза.
Мой родной, таких писем я не писала никому (с тех пор как перо стала держать — нет, как перо держит меня,— нет, даже до пера, когда на мне еще были ангельские перышки! — всем, всегда. Поверьте мне).
Все знаю, Человече, — и Вашу поверхностность, и легковесность, и пустоту, но Ваша безграничная звериность мне безгранично дороже других душ. Вы так хорошо знаете, что такое холодно, жарко, хотеть есть, пить, спать. За Вашей пустотой — пустота, которую нельзя представить иначе как заполненную звездами или атомами, то есть населенную живыми мирами. Будьте пусты сколь Вам будет хотеться и мочься: я — жизнь, не терпящая пустоты.
Моё дитя (позвольте так...) — мой мальчик! Если я иногда не отвечаю в упор, то потому что иных слов в иных стенах нельзя говорить, не терпит, в иных стенах, сам воздух. Стены — всё терпят и ничего им не делается, они — единственное, чего я не терплю и от чего я больше всего натерпелась. Ибо знайте: та, которую Вы видите только словесницей, в большие часы жизни — тот спартанец с лисенком: помните? (Позвольте повеселиться: с целым выводком лисенят!)
Не знаю, залюблены ли Вы (закормлены любовью) в жизни — скорей всего: да. Но знаю — (и пусть в тысячный раз слышите!) — что никто (ни одна!) никогда Вас так не....... И на каждый тысячный есть свой тысяча первый раз. Моё так — не мера веса, количества или длительности, это — величина качества: сущности. Я люблю Вас ни так сильно, ни настолько, ни до..., — я люблю Вас так именно. (Я люблю Вас не настолько, я люблю Вас как .) О, сколько женщин любили и будут любить Вас сильнее. Все будут любить Вас больше. Никто не будет любить Вас так. Если моя любовь остается исключительной во всех жизнях, то исключительно благодаря двуединству в ней любимого и меня. Поэтому ее никогда и не принимают за любовь.
«Любите меня великим, любите меня красивым, любите меня всяким!». Я же всегда хотела, больше — требовала, чтобы любили меня — такой, какая я есть,— за то, что я есть,— потому, что я есть. Не за то, какой, по-Вашему, я могла бы, должна бы, должна была быть. Пусть во мне любят — меня, а не идеальное и ложное существо, плод воображения того новоявленного поэта третьего разряда, который именно так и любит, коль скоро не отродясь — поэт, не отродясь — мыслитель. По мне, лучше быть сфотографированной, отраженной, повторенной, данной в невыгодном свете равнодушным объективом, чем написанной, то есть данной в выгодном свете, одушевленной художником, у которого не известно, есть ли душа? и рука которого зачастую в руках какой-нибудь одной мании.
Не делайте меня хуже, чем создала природа — или делает зеркало — это всё, о чем я смиреннейше прошу художника и любящего. — «Лицо — лишь отправная точка».— Да, но хорошо ли Вам известна моя (своя) направленность? Чем бы я в конце концов стала, до чего бы я в конце концов поднялась, если бы..? Можете ли Вы хотя бы следовать за мной — Вы, хотящий обогнать меня, чтобы вести за собой? Великий мастер может явить идеальное, ибо он являет то, что долженствует быть, реальное в потенции. Высокую реальность. Всем же остальным, заурядным мастерам в искусстве и любви, дано только списывать (живописуя, любя) с натуры. Явите «меня» — если можете.
Я всегда предпочитала быть узнанной и посрамляемой, нежели придуманной и любимой. Посмотрите на меня всею зоркостью Ваших глаз или идите «творить» Вашу подругу, которая будет Вам за это только признательна и которая будет узнавать себя в каждом из Ваших «портретов», ибо она не знает самое себя — просто потому, что в ней нечего знать. Ничто, годное для любых форм. А я, я уже сотворена и сотворил меня Бог. Довольно и одного творения. Такого творца.
Меня могла бы осуществить только любовь того, кто избрал бы меня из всех существ — прошлых, настоящих, будущих; мужских, женских; водяных, огненных, воздушных, земных, небесных. И прочих - на других планетах!
Вот я какая. Если я Вас огорчаю — простите, что я есмь.
Подумать только, если бы мы были вместе, я бы так и не знала того, о чем только что Вам поведала!
Как всё находит разлука. Как всё сводит отдаленность!
Мой маленький! Сейчас четыре часа утра, я с Вами, лбом в плечо, я бы все свои стихи (бывшие и будущие) отдала Вам: не как ценности,— как вещи, которые Вам нравятся.
— И еще это — хотите?
Верность: невозможность иначе. Остальное — Люцифер (гордыня) и Лютер (долг). Как видите, учусь у сердца.
И возьмите меня как-нибудь на целый вечерок с собой. Чтобы я немного забыла Вас, обретя. Чтобы мы несли Вас вдвоем.
Письмо третье
Когда я только что сидела с Вами на той бродяжной скамейке — скорее поврозь, чем рядом — у меня душа разрывалась от нежности, мне хотелось взять Вашу руку к губам, держать, так, долго — так долго...
Скамья отказная,
Скамья бродяжная...
(Отказ. Это богатство бедности, так чудно дающее одним только словом две вещи, одним только звуком — два смысла, расширяя его и обогащая!)
Но Вы видите: мы расстались... галантно (Первые птицы! Наш невозможный час!). Я могу без Вас, я не девочка и не женщина, мне не нужны ни куклы, ни мужчины. Я могу без всех, но, может, в первый раз мне хочется не мочь.
Может быть Вы скажете: — Такой мне Вас не нужно (слабой, как все другие, и куда менее миловидной). Иду и на это! На одно не пойду: обман. Я хочу, чтобы ты любил меня всю, какая я есть. Это единственное средство быть любимой — или нелюбимой. Чувствую себя Вашей (Вас не чувствую моим). Уже не боюсь слов, не бойтесь и Вы, ибо это важно только для меня и никогда не будет — для Вас. Когда возобновятся все ваши перекрестные крутежи, я сделаю прыжок, как прыгают с лодки, которая потом вальсирует. О боли моей Вы не будете знать. Не останется даже пустоты, потому что я не занимала никакого места в Вашей жизни. Что до «душевной пустоты»,— чем душа пустее, тем полнее наполняется. Имеет значение лишь пустота физическая. Пустота вот этого стула. В жизни Вашей не будет стула, пустующего мной.
Наш век с Вами — час, который уже проходит. И мне нужно от Вас только одного: Вашего разрешения любить Вас: только вот этих сухих слов: «Люби меня как хочешь и как не хочешь: всей собой».
Я ведь говорю не о жизни, не о беге часов. Знаю, что всё жизни и все часы заняты, и я вовсе не хочу посягать на право собственности (одинаково презираю и права и собственников). Любовь моя не соответствует никакому времени, никакому месту. Она никогда не будет вхождением в такую-то комнату в такой-то час. Она есть выход из всего, начиная с моей собственной кожи! Когда она кончается, наступает великое возвращенье в себя самое. Пока я Вас люблю, Вы всегда будете находить меня между
собою и мной; никогда в Вас или во мне. В пути, как струя фонтана или поезд. Какое время когда вмещало любовь, ведь сама душа изливает ее целыми потоками (я тебя люблю невместно! — где? в моем теле!), ведь ее первое слово — «всегда», а последнее — «никогда». Полночь не более её час, чем полдень, — все это из словаря влюбленных, из обихода — такого расхожего! То, что время вмещает, думая что вмещает любовь — нечто иное. Отказ любить. Дорога, кончающаяся комнатой — ложна, и именно по ней я никогда не давала бежать своим ногам.
Я говорю о Вашем разрешении на внутренний разбег, ибо и его могу сдерживать. Сдерживаю. (Уже не сдерживаю!)
Мне нужно от Вас: моя свобода к Вам. Мое доверие. Мне нужно от Вас: моя любовь к Вам, Вами принятая. — И еще: знать, что Вам от этого не смутно.
Небо совсем светлое. Над колоколенкой слева — заря. Это невинно и вечно. Я тебя люблю сейчас, как могла бы любить твоего сына, кем ты должен был бы быть.
Не думай, что я миную в тебе простое земное. Люблю тебя всего — с глазами, с улыбкой, с повадками, с твоей исконной, родной, прирожденной ленью, со всем твоим темным (для тебя, не для меня) началом души: жаления, страдания, отдачи. Что это не на меня, не из-за меня идет — ничего. Я для себя от тебя хочу так многого, что ничего не хочу. (Лучше не начинать!)
Только знай — мой недолгий гость — что никто и никогда тебя...(не настолько, а так. Таким образом, так именно, так по-моему ). И что я отступив от тебя, уступив тебя: как всё всем, всякому — дорогу, никогда от тебя не отступлюсь.
Рассвет. Я сейчас совсем спокойна, как мертвая, и в этой полной ясности утра и головы говорю тебе: «с тобой мне нужны все тесноты логова и все просторы ночи. Вся ночь вне и вся ночь внутри».
Какое бесправье — земная жизнь! Какое сиротство!
Жму твою руку к губам. Пиши мне, пиши больше. Буду спать с твоим письмом. Мне необходимо от тебя что-нибудь живое. Все небо в розовых раковинах. Если небо — пляж, что тогда море? Это самый нежный час. Спи спокойно. Первые шаги на улице, наверное рабочий. — И птицы.
Рассвет какого-то июньского дня, суббота.
Письмо четвертое
Несколько слов в Ваш утренний сон: только что рука от нежности все-таки не удержала пера.
У меня к Вам еще два камня, две блаженных горы на сердце — колеблюсь — нужно, чтоб знали, но — если Вы человек — Вам не может не сделаться больно. Буду ждать. Не камни: две лютые мечты, неосуществимые в сей жизни, немыслимые в той, врожденная; до меня рожденная жажда, самая тайная жажда моего существа, запечатанная, как колодец камнем Рёнгштаттена, дабы Ундина не смогла возвратиться в лоно свое: обрести себя . (Все врожденное есть до-рожденное. Наша врожденная жажда — наше родимое море.)
Эти две жажды теснейше связаны: нет одной без другой. То для чего я на свет родилась и без чего мне надо будет уйти.
Кто знает? — Было однажды у Вас — при мне — слово, которое уже тогда (мы увиделись мельком) ожгло меня болью. (Не забудьте: живу наперед, опережаю жизнь!)
Когда-нибудь это письмо будет для Вас так же ясно, как эти буквы. Но будет уже поздно.
Утро того же июньского рассвета.
(Только у большого человека такое письмо не вызовет самодовольной улыбки. У большого — вообще и у большого в любви. Казановы, от меньшего — плакавшего!) Посмертная пометка.
Письмо пятое
25 июня, воскресение.
Дружочек! Рвусь сейчас между двумя искушениями: Вами и солнцем. Две поверхности: песчаная — этого листа, и каменная — балкона. Обе чистые, обе жесткие и обе усыпляют. И одолевает песчаная!
Вчера не горел свет, и я руки себе грызла от желания писать Вам (от ярости, что не могу). У меня были такие верные, такие вещие — в упор — слова о Вас, к Вам. Неслось и неслось, как поток. Это был самый мой час
с Вами, час, который у меня отобрали, украли, с клочьями вырвали. Я лежала на полу — и рычала, как собака.
Я сейчас поняла — с другим у меня было р, моя любимая (мужественность!) буква:
мороз, гора, герой, Спарта (зверенок-лисенок!): все прямое, твердое, крепкое во мне.
А с Вами: шепотá, жжение, малодушие, тишина и — больше всего — «дружочек»!
Мой родной дружочек, знаю, что это безобразие с утра: любовь вместо рукописей. Но это со мной так редко, так никогда ! Все боюсь, что это мне во сне снится, что проснусь и опять: гора, герой...
Письмо шестое
26 июня, ночь.
Родной, то, что сегодня слетело на пол и чего Вы даже не увидели — так скоро я его спрятала, было письмо к Б.
Сейчас, когда я пишу это, Вы спите. Боже, до чего я умиляюсь всеми земными приметами в Вас! Усталостью (тигрино-откровенными зевками), зябкостью («не знаю почему — зубы стучат» — у подъезда,— я же знаю: потому что три часа бродил со мной по пустым улицам города и не менее пустынным проспектам моих мыслей. Без единой чашечки «обычного кофе» для тела и без единой улыбки — для души.).
До чего Вы меня умиляете внезапной, еженощной (но непременной) прожорливостью и...
— Но Вы из меня делаете какое-то животное!
Не знаю. Люблю таким.
И еще — меня сейчас осенило. Вы добры: Вам часто жаль того, что необязательно случается с Вами. И еще в Вас есть болевая возбудимость: Вам часто больно и необязательно от чего-то физического. (У меня болит. Что у меня болит? Палец? Нет. Голова? Нет. Зубы? Нет. Тело не болит. Вот что: душа.)
Мой родной мальчик, беру в обе ладони Вашу дорогую головочку — как странно чувствовать вечность черепа через временность волос, вечность горы через временность травы... Теперь слушайте, это настоящая жизнь. Вы спите, я вхожу. Сажусь на край этой огромной кровати — русла реки нашего сна, этой огромной реки сновидений, замечаю свешивающуюся руку, завладеваю ею (такой не мой глагол), несу ее (такое мое действие!) к губам... Вы приоткрываете глаза.
Я Вам рассказываю — всякие нелепости, вы смеетесь, я смеюсь, смеёмся. Ничего любовного: ночь наша, что хотим, то и делаем. И счастливая — такая счастливая, что не влюблена — что могу говорить — что не надо целоваться — из чистейшей благодарности: я Вас целую.
Вы прелестно целуете (уничтожьте мои письма!) — так человечно. В этом больше всего ощущается Ваша душа. (Как я не догадалась раньше: зверь — что может быть одушевленнее зверя? 1) ведь стоит только в animal убрать l , чтобы получилась душа . 2) ведь он на целую букву больше души. А если серьезно: зверь — по самой своей сути существо одушевленное. Почти душа.).
С вами не смутно (тяжелой смутой), ничего муторного. Мы не в неведомой стране. Хорошо, очень хорошо, еще лучше, сверх-сил хорошо... Оставаясь при этом собой. Это не зло-деяние, а добро-чувствие и раньше всего: добродушие. Да, Вы добродушны. Вы не враг, не сопреступник. Товарищ. Тьмы Вы сюда не вносите. Только темноты.
Как я бы хотела, как я бы хотела — ведь это нежнейшее, что есть! — Вашего засыпания, какой-нибудь недоконченной фразы, вязнущей во сне, всей предсонной нежности с Вами. Чтобы лучше любить. Ибо тогда души безоружнее и значит более достойны любви.
(«Предсонье..... разоруженье душ»...).
Милый друг, я только в самом начале любви к Вам — еще ничего не было (всё будет!) Я только учусь. Вслушиваюсь!
Я бы хотела многих Ваших слов, никогда не скажу каких. Чувство: ничего не опережать, заострить внимание (напряжение ума), замереть, чтоб услышать Вашу жизнь (рожденье?). Вся любовь — огромное ухо (меня подмывает сказать: слух — рыб) и как раз поэтому она слепа: ничего не видеть (не знать), чтобы все слышать (понимать). («Бабушка, бабушка, отчего у Вас такие длинные уши? — Чтобы лучше слышать тебя, дочка». О, какие у любви длинные, предлинные уши!)
Уши в сторону — из этого может вырасти подлинно огромное, но все можно повернуть самовольно, исказить. Посему давайте замрем.
Придет час, когда мне будет не до смеха — ах, знаю! — но это еще не скоро, и ни от чего в мире, включая Вас,— ни от Вас самих не зависит отдалить или приблизить его.
Это — будет еще одной ступенью бесконечной лестницы: ночи.
Дружочек, загодя предупреждаю: не обманывайтесь внешними признаками: руки и губы нетерпеливы, это — дети, им нужно давать волю (чтобы не мешали!), но не они (губы и руки) играют главную роль: выигрывают. Это будет только переход к.
Спокойной ночи. Прочтите это письмо на ночь, и тут же — выпадающим от сна карандашом — несколько слов мне, не думая.
Сегодня вечером в кафэ мне на секунду было очень больно. Вы невинны, это я безмерна, Вам этого не нужно знать.
Спите. Не хочу ввинчиваться в Вас как штопор, ничего не хочу преодолевать, ничего не хочу хотеть. Если всё это — замысел, а не случайность, не будет ни Вашей воли, ни моей, вообще — не будет, не должно будет быть — ни Вас, ни меня. Иначе — ни складу, ни ладу. «Милых мужчин» — сотни, «милых дам» — тысячи.
Письмо седьмое
28 июня, ночь.
Мой дорогой друг! — Ибо сейчас обращаюсь к безразличной привязанности. Хотите правду о себе, правду, которую Вы никогда не услышите от любящей Вас души, тем менее от не любящей.
Мы сейчас сидели за столиком. Вы слушали музыку, и стихи, и меня. Теперь я дома и одна и думаю. И первая мысль: это человек прежде всего наслаждения. О, не думайте: «наслаждение» — я беру это слово во всей его
тяжести и оттого, что я его так беру — мне больно, ибо это — неизлечимо. Не наслаждение: женщины, бега и прочие плотские банальности, а: растение, звук, свет. Всё
доходит, но исключительно через шкуру, которая у Вас бесконечно глубока
и которая, боюсь, у Вас вместо души. Всё Вас гладит, всё по Вас — как ладонью. Мне любопытно: чем Вы слушаете Бетховена? Не говорите: не люблю. Боюсь слишком явной расщелины, ибо бетховенское: «через страдание — к радости» — моё первое и последнее на земле и на не-земле!
Ладонь — люблю, вся жизнь — в ладони, но поймите меня! — нельзя — только ладонь! И есть вещи больше «жизни»!
Служат ли Вам твердая тыльная часть ладони, сила пальцев, упругость кисти? Любить тёплое, гладкое, мягкое — велика заслуга! Лучше уж оставаться в материнской утробе.
Стихи Вы любите — даже не как цветы: как духи: приятность, без которой можно обойтись. Разрывается у Вас от них душа? Боль — что она в Вашей жизни? (В моей — всё.) Мой любимый! Если бы это окончательно было так на все дни Вашей жизни, я бы нынче не говорила этих слов, как ничего не говорят стихотворцу, у которого все стихи — одинаковые нули. Но я еще в Вас верю! Я хочу для Вас боли, но не грубой, когда поленом или железкой по голове и человек тупеет или погибает, а такой: по жилам как по струнам. Как смычок! И чтобы Вы за этот смычок — отдали последнюю душу. — Чтоб Вы жили в ней, поселились в ней совершенно по своей воле, чтоб Вы дали ей в себе волю, отдали все то место в Вас, занимаемое наслаждением, чтоб Вы не разделывались с ней в два счета (вечно-мужским): «больно — не хочу». Чтобы Вы, сплошная кожа (со всей глубью Вашего кожного покрова), в какой-то час жизни стояли — без кожи. С содранной кожей, живым мясом наружу.
Я не хочу, чтобы Вы — такой — такой — такой — (все восторженные эпитеты, какие только найдете) в искусстве, миновали что бы то ни было «потому, что оно причиняет боль». (Должно быть больно, иначе это «оно» — чем бы оно ни было — не существует, не имеет права называться «оно», оно меньше, чем ничто.) Вы не любите (не хотите) Бетховена и Вам чужд Микеланджело — пусть это будет сила в Вас, а не слабость, преодоление через знание, а не закрывание глаз и затыкание ушей — жалким страусом в пустыне наслаждения! (Ничто так не вызывает у меня представления о наслаждении, как песок, и ощущения песка, как наслаждение. Думал утонуть в море, в целом море, а стал задыхаться в сухом, бесконечно раздробленном, чему никогда не быть целым.)
Ах, мой маленький! Перечисляя Ваши звериные качества («Вы так хорошо знаете, что такое холодно, жарко...»), я забыла одну существенность: что-такое-страшно. Ибо именно страх заставляет Вас не любить Бетховена, тот самый страх, заставляющий выть волка на луну, собаку — под роялем.
Я не могу
Вас слабым, потому что не смогла бы Вас любить. (Любить презирая — для других!)
Будьте слабым в проявлениях, что называется, личной жизни, но есть жизнь без проявлений, и она не терпит ни слабости, ни личных вольностей. Вспомните, что эпикурейцы из всех искусств жизни лучше всего умели умирать. Эпикурейство обязывает. Будьте...
Это слово случайно осталось последним. Это слово не случайно осталось последним.
Бесконечно (не вдоль времени, а вглубь того, у чего нет времени, что не есть время, что есть не-время) — бесконечно! Вы мне дали так много: всю возможность человеческой нежности во мне, столько сожалений, столько желаний... Сделайте так, чтобы Ваша грудь — эта клетка из прутьев ваших ребер — меня вынесла, — нет! — чтобы мне было просторно в ней, — нет! — чтобы я растворилась в ней, расширьте ее, раздвиньте себя — не ради меня: случайности, а ради всего того, что через меня в Вас рвется.
Возьми меня с собой в твой самый сонный сон, я буду очень тиха: только сердце. Мне так бы хотелось однажды — («однажды жила-была» — всю мою жизнь только и было что «однажды жить-будет», однажды, которое будет так же сомнительно, как было до него...). Слушай, я непременно хочу, понимаешь? — (я — нет: глагол, время, наклонение так мало мои!). Я непременно хочу в какой-то день увидеть тебя спящим — день, который был бы ночью, — иначе это будет жечь меня (тоска по тебе, спящему, Спящему красавцу) до самого моего последнего часа.
Поцелуй за меня мою вторую тоску.
Пометка на полях: («У надежды есть крылья». Мои же надежды — камни на сердце: желания, которые, не успев стать надеждами, были отродясь, дородясь — безнадежностями, грузом, груженым грузовиком,
Дай мне Бог никогда ни на что больше не надеяться!).
Письмо восьмое
2-го июля, ночь.Милый друг! Как Вы похожи на Ваше письмо (читала его более внимательно, чем Вы — писали). Все та же линия наименьшего сопротивления.
Мне нравится Ваше письмо: перечитывала его за два дня — четыре раза. Я бы одно только хотела знать: для меня ли Вы его писали или для себя?
Не гребя, по течению, на спине — Вашей и волны. Как это у Вас еще хватило силы держать перо? (Не силы — действенности!).
Все места, которых сразу не разобрала, так и остались темными. Утешаюсь тем, что там, должно быть,— самое любовное. Вы зря считаете Ваше письмо «косноязычным». Все абсолютно связно, плавно, плывуще. Не заика тот, кто запинается нарочно. Ничего темного, кроме почерка. — А вы уже вообразили, что тонете в лирическом потоке?
Вы любите слова, Вы к ним нежны, и Ваша нежность ко мне — на самом деле к ним. Я не знаю, любите ли Вы глагол, требующий большего, требующий всё. Но точно знаю: Вы любили меня через мои стихи. Другие любили мои стихи через меня. В обоих случаях скорее терпели, чем любили. Чтоб было совсем ясно: меня всегда было несколько больше для людей, со мной соприкасавшихся: «несколько» — читайте: на бóльшую половину, на еще одну меня или меня живущую или живущее во мне моими стихами. Никому не приходило в голову, что это — два лика одной и той же силы, силы, способной принимать тысячи ликов и быть тем не менее единым целым. Но у Вас уже напрягается чело — от благородного усилия сосредоточиться — и также напрягаются желваки — от не менее похвального усилия подавить неудержимую зевоту.
Впрочем, как говорят немцы, «ich schenke es Ihnen » (по-французски: я Вам это прощаю). Подарите мне в ответ мундштук — только чтоб ни из янтаря, ни из серебра, ни из пенки, ни из слоновой кости, ни из всего, что пахло бы обладанием. Я свой вчера потеряла, во время большой прогулки с Б. Список моих просьб растет (По слову одной женщины-поэта: «Сколько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает»... В данном случае — сколько просьб у любящей !).
Вчера с иронической рыцарственностью весь вечер защищала Вас. Все упреки к Вам — справедливы, но это мое дело, а не их — ведь ни у кого не хватило души (простодушия!) пострадать от Вас, кроме меня. «Из-за него мы теряем время!» «Из-за него» я теряю — большее.
Есть нежные слова в Вашем письме, гладящие по сердцу: слова-ладони. С таким письмом хорошо спать. — Спасибо. И праведные слова — в моём: которые должны выправить Ваше сердце: слова-вербные ветви. С таким письмом хорошо бодрствовать. Благодарите.
По Вас не скучаю — пока, но (знаю себя) через три дня бы заскучала. (У меня свой счетчик разлук.) И потом — Вы дома, очень думать о Вас значило бы — и Вас заставить подумать обо мне, то есть из дому — увести на воздух, высвободить Вас. А я против даже самого освободительного насилия.
А если сами думаете обо мне — Вам меня уводить не приходится, я уже уведена из всех земных мест и из самой себя к единственному, до которого мне никогда не дойти. (Какое малодушие говорить Вам такое!) И для вящей точности и дабы не обременять Вас — даже тенью ответственности: я уродилась уведенной
!
Продолжайте писать мне. Второе письмо — испытание. Испытайте себя!
«Нежность на исходе» (от растраты). Это глубоко и правильно, но это не все. И смотрите: от «на исходе» (нежности или всякой другой силы) — неизбывность. Чем больше даём, тем больше остается, начинаем растрачивать — тут же прибывает! Вскрываем жилы — свои — и вот мы — живой родник.
Я бы хотела прочесть Ваши стихи.— Дадите? — Прочту внимательно и скажу правду. (Правда! какой прелестный соблазн для любителя и любимого, которые только и живут тем, что скрывают её от себя. Оттого, видно, и не дал. Пометка на полях.)
Вы, конечно, не напишете мне ни строчки — потому что у Вас есть мои стихи. Вы вроде ребенка, которого учат ходить, соблазняя яблоком — протягивают, но не дают, так как стоит ему завладеть яблоком, он больше не сделает ни шагу. Вы это яблоко заполучили.
Вы не напишете мне: днём — море, вечером — сон.
Когда я уеду — и вот, не знаю, что дальше. Вижу себя, глядящую (согласно Вашему определению, возможно, это так и есть) вполоборота, через плечо, но не на Вас, дружочек: на себя — эту, которую я уже начинаю преодолевать.
Мой родной! Завтра или послезавтра спрошу Вас, что в точности Вам снилось во втором часу ночи, нынче, в воскресение. Мне приснилось, что Вы умерли.
Помню Ваши утренние волосы: кудрявые, и дневные: проборные, и ночные: лохматые — самые юные. И всю Вашу небрежную нежность. Но слишком думать о Вас нельзя.
Спокойной ночи. Если Вам сейчас мирно спится — то, конечно, моей милостью. Я бы могла быть коварной, как другие, но это не была бы я, и если бы Ваша любовь ко мне была результатом моего коварства, Вы любили бы не меня. (Смогла бы я быть коварной, подобно другим?).
Я отродясь больше любила убаюкивать, а не лишать сна, кормить, а не лишать аппетита, образумливать, а не заставлять терять голову. Мне отродясь было дороже давать, чем лишать, давать, чем получать, давать, чем — иметь.
Р. S. (Внезапная мысль) Подлинный палач, палач средневековья, имевший право поцеловать свою жертву, — тот, кто предает смерти, а не тот, кто лишает жизни. Это не одно и то же. Подумайте над этим.
Письмо девятое
9 июля, полночь.
От сосредоточения (напряжения) мне страшно захотелось спать. Я ждала Ваших шагов, мне не хотелось, чтобы я когда-нибудь смогла сказать себе, что проглядела Вас — в трижды печальном смысле: упустить случай, не заметить Его Высочества и, — как ребенку — проглядеть глаза в ожидании матери, — хоть раз по своей вине. Я легла на пол — головой в дверях балкона, на совершенно плоском и твердом, чтобы не заснуть.
Подымаю глаза: две створки двери — и все небо. Шагов было много, я скоро перестала слушать, где-то играла музыка, я вдруг почувствовала свою низость (всех последних дней с Вами — о, обиды нет! — я была малодушной, Вы были собой). Я знаю, что я не такая,— это только потому, что я пытаюсь — жить.
Жить — это кроить и неустанно кривить и потом выправлять — и ни одна вещь не стоúт (да и не стóит! простите эту грустную, серьезную игру слов).
Как только я пытаюсь жить, я ощущаю себя последней, захолустной швеей: ей никогда не сшить ничего красивого, она только портит работу ранит пальцы, и вот, бросив всё: ножницы, лоскутья, нитки, она пускается петь. У окна, за которым льет вековечный дождь.
Я еще полна этим пустым небом. Оно плыло, я лежала неподвижно, я знала, что я, лежащая, пройду, а оно, плывущее, останется, пребудет. Небо плывет вечно и безостановочно: и я всё прохожу безостановочно и
вечно. Я — это все те, которые так лежали и смотрели, будут так лежать и смотреть. Видите — я тоже «вечна».
Я ли — этим утром? Это была просто не я. Разве я — могу кроить и рассчитывать? Я могу рваться — да! — как ребенок: к тебе - раскинуть руки: одну — к востоку, другую — к западу, но больше... но меньше... Нет, это жизнь — насильница душ — заставляет меня силой играть этот фарс.
Подбирать на коленях лоскутья (урезки) после такой кройки?.. Нет и еще раз — нет. Завожу руки за спину. И — прямость хребта!
Разве могла я искать — даже ради Царства Небесного! — такого осуществления — такой ценой? Мой дорогой друг, должно быть небо — и для любви. Не над-ложное. А радужное.
Мой дорогой друг, Вы не пришли сегодня вечером, потому что писали письма (своим). Мне уже не больно от таких вещей — приучили — Вы и все, Вы ведь тоже вечны: неисчислимы (как та я: на полу и в небе). Всё тот же Вы, не идущий к всё той же мне, все так же ждущей его.
Когда Вы когда-нибудь, на досуге, перечтете мои записные книжки — не только ради формулы и анекдота — когда Вы их перечтете, чтоб найти там меня живую, Вы заново увидите нашу встречу.
В жизни со мной поступали обычно, а я чувствовала, как было обычно для меня . Поэтому никого не сужу.
От Вас как от близкого я видала много боли, как от чужого — только доброту. Никогда не чувствовала Вас ни тем, ни другим, боролась в себе за каждого — значит: против каждого.
Это скоро кончится — чую — уйдет назад, под веки, за губы. — Вы ничего не потеряете, стихи останутся. Жизнь прекрасно разрешит задачу, Вам не придется стоять распятием между своими и «другой» (да простят мне Бог и Ваше чувство меры — от которого я так безмерно страдала! — непомерность сравнения).
Родной! Вне всех любезностей, ласковостей, нежностей, бренностей, низостей — Вы мне дороги. Но мне с Вами просто нечем было дышать.
Я знаю, что в большие часы жизни (когда Вам
станет дышать нечем, как зверю, задохнувшемуся в собственном меху) — минуя мужские дружбы, женские любови и семейные святыни — придете ко мне. По свою бессмертную душу.
А теперь — спокойной ночи. Целую Вашу черную головочку.
Письмо десятое и последнее, невозвращенное
Письмо одиннадцатое, полученное
29 октября 19...
Вы поймите, мой друг, как мне трудно писать: я сознаю себя кругом виноватым, виноватым прежде всего в отсутствии той воспитанности, внутренней и внешней, которую Вы так цените. Но постигает же людей чума, и я впал на многие месяцы в состояние жестокой прострации, полного оглушения и онемения.
Все проходило мимо, и никакие силы не могли бы заставить меня делать то, что делать было необходимо. Сейчас, когда я Вам пишу, всё это — позади, и я чувствую какую-то особенную, послеболезненную бодрость. Мне очень тяжело, что мое молчание могло Вас навести на ложные предположения. Спящие не ходят на почту. (Пометка на полях: но всё же ходят в ресторан!) Прошу этому верить.
Я возвращаю Вам письма, дабы у Вас была полная уверенность в том, что они — не у меня. Я оставил только одно — последнее, переданное Вами в день отъезда. Оно мне дорого, как завершение какого-то пути, как последнее слово удаляющегося голоса. Впрочем, если Вам не по себе от этого листочка в моих руках — верну его тотчас.
Я шлю Вам (заказным):
1) 2 конверта с письмами
2) толстую синюю тетрадь
3) стихи 19...
4) стихи 19...
5) две записных книжки
6) книжки с автографами X
7) Buch der Lieder [Книга песен, нем.]
Книжечку цвета замши, куда Вы записывали стихи, посвященные мне, я оставил. Не в виде документа или памятки, а просто как кусок жизни, переплетенный в кожу. Если это не по праву, если это вопреки Вашим «законам»,— у Вас они есть на всё! — напишите, пришлю.
Ради Бога вышлите как можно спешнее книгу Б. с посвящением, которую я забыл у Вас взять перед Вашим отъездом. Вы знаете, сколь я дорожу автографами! Экспресс-заказным, пожалуйста! Не буду спать спокойно, пока её не получу.
Если напишете — отвечу без промедления. Я проснулся. У меня отшибло память на события личной жизни. Помню человеческое и общее. И Вас помню на балконе, лицом вверх и глазами в ночное небо, равно безжалостное для всех.
X. шлет Вам привет и просит прислать что-нибудь для его журнала. Что пишете нового? Продолжаете ли переводить «Флорентийские ночи»? Из записных книжек не хотите чего-нибудь смастерить? Много ли новых стихов? Пришлите, пожалуйста, в память о былом.
Желаю Вам всяческого добра. —
— Пометка на полях:
«Все люди берегли мои стихи. Все — возвращали мне мою душу (возвращали меня к моей душе)». —
Кстати, о коже: «кусок жизни, переплетенный в кожу» — противная ассоциация. И еще: плохо сказано — три слова вместо одного — сердце. (Сердце в коже). Кроме того, не сомневаюсь, что наряду с остальными, моему корреспонденту сильно нравилась сама видимость «книжечки» («толстую-то синюю тетрадь» он мне вернул!) — замша столь же приятна на вид, как и на ощупь и на запах.
Так, и на этот раз оправдалась — с почти нежданной естественностью и негаданной очевидностью — моя о нем «кожа».
Последняя флорентийская ночь
Новогодняя ночь. Бал-маскарад. Залы, гостиные. В одной из них с притушенным светом и удушливой мебелью — нищая заемная роскошь! — я, без маски, в кругу нескольких знакомых.
Врывается шумный хоровод в костюмах, один отделяется от группы, подходит, кланяется. Белый бурнус, тюрбан. Маски нет.
— Вы меня узнаете?
— Нет.
— Вглядитесь, разве костюм может так изменить меня? (Я «вглядываюсь»).
— Неужели Вы меня и впрямь не узнаете? (Его голос, сперва радостный, все больше выдает уязвленное самолюбие.)
Молодое, довольно привлекательное лицо. Смуглые волосы.
Я, нетвердо: — Да-да, у меня сейчас такое впечатление, что мне действительно, кажется, приходилось, быть может, Вас однажды где-то видеть... Скорее слышать... Мне кажется, что Ваш голос для меня не...
(Смотрю еще раз.) — Нет-нет, я решительно вижу Вас впервые!
Вокруг оживленно-изумленные смешки, возгласы, и из глубины всего этого гула — явственно:
— Я — (такой-то).
— Вы? Господи! Извините ради Бога, но я так плохо вижу, и у меня нет никакой зрительной памяти, да и не виделись мы очень давно, и к тому же у Вас были тогда усы.
— У меня усы? Я в жизни не носил усов!
— Не может быть! Я точно помню: маленькие такие усики, щеточкой.
— Уверяю Вас, клянусь, что я в жизни не...
Другие, вмешиваясь: — Вы ошибаетесь, мадам, Вы его принимаете за кого-то другого, он действительно никогда не носил усов!
— Странно. Я точно помню. Вот такие маленькие, щеточкой.
Он, в отчаянии: — Я никогда не носил никаких усов — маленьких или больших, щеточкой или под Вильгельма!
Я, тронутая тем, что незнакомец так огорчился из-за меня:
— Ну что Вы! Успокойтесь! Я Вам верю! И все-таки — странно: я точно помню: черненькие усики. Впрочем — постойте, постойте! — не могли ли это быть очки? Наверняка это было что-то, чего сейчас нет — да, конечно, очки, а усики щеточкой — это были брови. (И соотнося): Большие брови. Так оно, должно быть, и было. Только все равно удивительно — я точно помню...
— И в самом деле удивительно.
Он, уязвленный, удаляется.
Руку на сердце: узнала ли я его или нет? Неужели я его так напрочь не узнала?
В первое мгновенье — да (то есть нет), во второе — что-то мелькнуло, в третье — я уже знала
(узнала) голос, не лицо (которое, кстати, я так и не узнала), но под воздействием моего первого правдивого «нет», уже взятого тона, я продолжала не узнавать до последнего.
С тех пор — ни слова. Иногда я слышу о нем — всегда одно: дела идут скверно, сын взрослеет.
Ну а усы? В усы я верила совершенно искренне. Я не только их помнила, но едва он назвался, я их увидела и увидела, что их не хватает. И эти «щеточки бровей» вовсе не были выдумкой ради забавы. Было видение чего-то над чем-то. А было ли это два уса над парой губ или пара бровей над очками — это уже деталь, знать которую должен он, а не я. Довольно с него и «щеточки».
Надо ли еще говорить, что он никогда не носил очков?
После-словие,
или
Посмертное слово вещей
Мое полное забвение и мое абсолютное неузнавание сегодня — лишь тождественность твоего абсолютного присутствия и моей полной поглощенности вчера. Насколько ты был — настолько тебя нет. Абсолютное присутствие с обратной стороны. Абсолютное может быть только абсолютным. Такое присутствие может стать только таким отсутствием. Вчера — всё, сегодня — ничего.
Моё полное забвение и моё абсолютное неузнавание — лишь эхо (увеличенное!) Вашего собственного забвения и неузнавания — неважно, узнаёте ли Вы меня на улице или нет, справляетесь ли обо мне или нет.
Если Вы не забыли меня, как я забыла Вас, то это потому, что Вы никогда не болели мной так, как болела Вами я. Если Вы меня не забыли абсолютно, то это потому, что в Вас нет ничего абсолютного, даже равнодушия. Я кончила тем, что не узнала Вас; Вы же и не начинали меня узнавать. Я кончила тем, что забыла Вас, в Вас же никогда не было меня настолько, чтобы было что забывать. Что такое забыть кого-то? Это забыть причиненные им страдания.
Я больше не знаю о Вашем существовании, Вы же никогда не знали, что я существую.
Чтобы мне, не знавшей вчера ничего, кроме Вас, не узнать Вас сегодня, надо было именно не знать вчера ничего, кроме Вас. Моё забвение Вас — еще один патент на благородство. Удостоверение Вашего достоинства в прошлом.
Посмертная месть? Нет. Во всяком случае — не моя. Какая-то сила (великая сила!) мстит за меня и через меня. Вас интересует её имя, которое я еще не знаю? Любовь? Нет. Дружба? Тоже нет, но совсем близко: душа. Раненая душа во мне и во всех других женщинах. — Раненная Вами и всеми другими мужчинами, вечно ранимая, вечно возрождающаяся и в итоге неуязвимая.
Неизлечимая неуязвимость.
Это душа мстит за себя, покинув Вас, в ком она находила кров и кого укрывала лучше, чем море укрывает берег, — и вот Вы наги, как пляж с оставшимся от моего прилива: башмаками, досками, пробками, обломками, щебнем — моими стихами, в которые Вы, до сих пор ребенок, играете — это она мстит за себя, ослепив меня настолько, что я забыла Ваши черты, прояснив мне Ваши настоящие , которые я бы никогда не полюбила.
Вступление и перевод с французского Юрия Клюкина